Сочинения. В 2-х томах

Клюев Николай Алексеевич

200

Утонувшие в океанах

Утонувшие в океанах Не восходят до облаков, Они в подземных, пламенных странах Средь гремучих красных песков. До второго пришествия Спаса Огневейно крылаты они, Лишь в поминок Всадник Саврасый На мгновенье гасит огни. И тогда прозревают души Тихий Углич и праведный Псков, Чуют звон колокольный с суши, Воск погоста и сыту блинов. Блин поминный круглый не даром: Солнце с месяцем — Божьи блины, За вселенским судным пожаром Круглый год ипостась весны. Не напрасны пшеница с медом — В них услада надежды земной: Мы умрем, но воскреснем с народом, Как зерно, под Господней сохой. Не кляните ж, ученые люди, Вербу, воск и голубку-кутью — В них мятеж и раздумье о чуде Уподобить жизнь кораблю, Чтоб не сгибнуть в глухих океанах, А цвести, пламенеть и питать, И в подземных, огненных странах К небесам врата отыскать.

201

Осенние сумерки — шуба,

Осенние сумерки — шуба, А зимние — бабий шугай, Пролетние —

отрочьи губы, Весна же — вся солнце и рай. У шубы дремуча опушка, Медвежья, лесная душа, В шугае ж вещунья-кукушка Тоскует, изнанкой шурша. Пролетье с весною — услада, Их выпить бы бражным ковшом… Есть в отроках хмель винограда, Брак солнца с надгубным пушком. Живые, нагие, благие, О, сумерки Божьих зрачков, В вас желтый Китай и Россия Сошлися для вязки снопов." Тучна, златоплодна пшеница, В зерне есть коленце, пупок… Сгинь Запад — Змея и Блудница, — Наш суженый — отрок Восток! Есть кровное в пагоде, в срубе — Прозреть, окунуться в зенит… У русского мальца на губе Китайское солнце горит.

202

Олений гусак сладкозвучнее Глинки

Олений гусак сладкозвучнее Глинки, Стерляжьи молоки Вердена нежней, А бабкина пряжа, печные тропинки Лучистее славы и неба святей. Что небо — несытое, утлое брюхо, Где звезды роятся глазастее сов. Покорствуя пряхе, два Огненных Духа Сплетают мережи на песенный лов. Один орлеокий, с крылом лиловатым Пред лаптем столетним слагает свой щит, Другой тихосветный и схожий с закатом, Кудельную память жезлом ворошит: «Припомни, родная, карельского князя, Бобровые реки и куньи леса»… В державном граните, в палящем алмазе Поют Алконосты и дум голоса. Под сон-веретенце печные тропинки Уводят в алмаз, в шамаханский узор… Как стерлядь в прибое, как в музыке Глинки Ныряет душа с незапамятных пор. О, русская доля — кувшинковый волос, И вербная кожа девичьих локтей, Есть слухи, что сердце твое раскололось, Что умерла прялка и скрипки лаптей, Что в куньем раю громыхает Чикаго, И Сиринам в гнезда Париж заглянул. Не лжет ли перо, не лукава ль бумага, Что струнного Спаса пожрал Вельзевул? Что бабкина пряжа скуднее Вердена, Руслан и Людмила в клубке не живут… Как морж в солнопек, раздышалися стены, — В них глубь океана, забвенье и суд.

203-206

Поэту Сергею Есенину

I

Оттого в глазах моих просинь

Оттого в глазах моих просинь, Что я сын Великих Озер. Точит сизую киноварь осень На родной, беломорский простор. На закате плещут тюлени, Загляделся в озеро чум… Златороги мои олени — Табуны напевов и дум. Потянуло душу, как гуся, В голубой полуденный край; Там Микола и Светлый Исусе Уготовят пшеничный рай! Прихожу. Вижу избы — горы, На водах — стальные киты… Я запел про синие боры, Про Сосновый Звон и скиты. Мне ученые люди сказали: «К чему святые слова? Укоротьте поддевку до талии И обузьте у ней рукава!» Я заплакал Братскими Песнями, Порешили: «в рифме не смел!» Зажурчал я ручьями полесными И Лесные Были пропел. В поучение дали мне Игоря Северянина пудреный том. Сердце поняло: заживо выгорят Те, кто смерти задет крылом. Лихолетья часы железные Возвестили войны пожар, И Мирские Думы болезные Я принес отчизне, как дар. Рассказал, как еловые куколи Осеняют солдатскую мать, И бумажные дятлы загукали: «Не поэт он, а буквенный тать! «Русь Христа променяла на Платовых, Рай мужицкий — ребяческий бред»… Но с Рязанских полей коловратовых Вдруг забрезжил конопляный свет. Ждали хама, глупца непотребного, В спинжаке, с кулаками в арбуз, — Даль повыслала отрока вербного С голоском слаще девичьих бус. Он поведал про сумерки карие, Про стога, про отжиночный сноп; Зашипели газеты: «Татария! И Есенин — поэт-юдофоб!» О, бездушное книжное мелево, Ворон ты, я же тундровый гусь! Осеняет Словесное дерево Избяную, дремучую Русь! Певчим цветом алмазно заиндевел Надо мной древословный навес, И страна моя, Белая Индия, Преисполнена тайн и чудес/ Жизнь-Праматерь заутрени росные Служит птицам и правды сынам; Книги-трупы, сердца папиросные — Ненавистный Творцу фимиам!

(1917)

II

Изба — святилище земли,

Изба — святилище земли, С запечной тайною и раем; По духу росной конопли Мы сокровенное узнаем. На грядке веников ряды — Душа берез зеленоустых… От звезд до луковой гряды — Всё в вещем шёпоте и хрустах. Земля, как старище-рыбак, Сплетает облачные сети, Чтоб уловить загробный мрак Глухонемых тысячелетий. Провижу я: как в верше сом, Заплещет мгла в мужицкой длани; Золотобревный отчий дом Засолнцевеет на поляне. Пшеничный колос-исполин Двор осенит целящей тенью… Не ты ль, мой брат, жених и сын, Укажешь путь к преображенью? В твоих глазах дымок от хат, Глубинный сон речного ила, Рязанский, маковый закат — Твои певучие чернила. Изба — питательница слов Тебя взрастила не напрасно: Для русских сел и городов Ты станешь Радуницей красной. Так не забудь запечный рай, Где хорошо любить и плакать! Тебе на путь, на вечный май, Сплетаю стих — матерый лапоть.

III

У тебя, государь, новое ожерельице…

У тебя, государь, новое ожерельице…

Слова убийц Св. Димитрия-царевнча.

Елушка-сестрица, Верба-голубица, Я пришел до вас: Белый цвет-Сережа, С Китоврасом схожий Разлюбил мой сказ! Он пришелец дальний, Серафим опальный, Руки — свитки крыл. Как к причастью звоны, Мамины иконы Я его любил. И в дали предвечной, Светлый, трехвенечный, Мной провиден он. Пусть я некрасивый, Хворый и плешивый, Но душа, как сон. Сон живой, павлиний, Где перловый иней Запушил окно, Где в углу, за печью, Чародейной речью Шепчется Оно. Дух ли это Славы, Город златоглавый, Савана ли плеск? Только шире, шире, Белизна псалтири — Нестерпимый блеск. Тяжко, светик, тяжко! Вся в крови рубашка… Где ты, Углич мой?.. Жертва Годунова, Я в глуши еловой Восприму покой. Буду в хвойной митре, Убиенный Митрий, Почивать, забыт… Грянет час вселенский, И Собор Успенский Сказку приютит.

IV

Бумажный ад поглотит вас

Бумажный ад поглотит вас С чернильным черным сатаною, И бесы: Буки, Веди, Аз, Согнут построчников фитою. До воскрешающей трубы На вас падут, как кляксы, беды, И промокательной судьбы Не избежат бумагоеды. Заместо славы будет смерть Их костяною рифмой тешить, На клякс-папировую жердь Насадят лавровые плеши. Построчный пламень во сто-крат Горючей жюпела и серы. Но книжный червь, чернильный ад Не для певцов любви и веры. Не для тебя, мой василек, Смола терцин, устава клещи, Ржаной колдующий восток Тебе открыл земные вещи: «Заря-котенок моет рот, На сердце теплится лампадка». Что мы с тобою не народ — Одна бумажная нападка. Мы, как Саул, искать ослиц Пошли в родные буераки, И набрели на блеск столиц, На ад, пылающий во мраке. И вот, окольною тропой, Идем с уздой и кличем: сивка! Поют хрустального трубой Во мне хвоя, в тебе наливка, — Тот душегубный варенец, Что даль рязанская сварила. Ты — коловратов кладенец, Я — бора пасмурная сила. Таран бумажный нипочем Для адамантовой кольчуги… О, только б странствовать вдвоем, От Соловков и до Калуги. Через моздокский синь-туман, На ржанье сивки, скрип косули!.. Но есть полынный, злой дурман В степном жалеечном Июле. Он за курганами звенит И по-русалочьи мурлычет: «Будь одиноким, как зенит, Пускай тебя ничто не кличет». Ты отдалился от меня За ковыли, глухие лужи… По ржанью певчего коня Душа курганная недужит. И знаю я, мой горбунок В сосновой лысине у взморья, Уж преисподняя из строк Трепещет хвойного Егорья. Он возгремит, как Божья рать, Готовя ворогу расплату, Чтоб в книжном пламени не дать Сгореть родному Коловрату.

207

На овинной паперти Пасха,

На овинной паперти Пасха, Звон соломенок, сдобный дух: Здесь младенцев город, не старух, Не в косматый вечер злая сказка. Хорошо с суслоном «Свете» петь, С колоском в потемках повенчаться, И рукою брачной постучаться В недомысленного мира клеть. С древа жизни сиринов вспугнуть, И под вихрем крыл сложить былину. За стихи свеча Садко-овину… Скушно сердцу строки-дуги гнуть. Сгинь, перо и вурдалак-бумага! Убежать от вас в суслонный храм, Где ячменной наготой Адам Дух свежит, как ключ в глуши оврага. Близок к нищим сдобный, мглистый рай, Кус сиротский гения блаженней… Вседержитель! Можно ль стать нетленней, Чем мирской, мозольный каравай?

208

Я потомок лапландского князя,

Я потомок лапландского князя, Калевалов волхвующий внук, Утолю без настоек и мази Зуд томлений и пролежни скук. Клуб земной — с солодягой корчагу Сторожит Саваофов ухват, Но, покорствуя хвойному магу, Недвижим златорогий закат. И скуластое солнце лопарье, Как олений, послушный телок, Тянет желтой морошковой гарью От колдующих тундровых строк. Стих — дымок над берестовым чумом, Где уплыла окунья уха, Кто прочтет, станет гагачьим кумом И провидцем полночного мха. Льдяный Врубель, горючий Григорьев Разгадали сонник ягелей; Их тоска — кашалоты в поморьи — Стала грузом моих кораблей. Не с того ль тянет ворванью книга, И смолой запятых табуны? Вашингтон, черепичная Рига Не вместят кашалотной волны. Уплывем же, собратья, к Поволжью, В папирусно-тигриный Памир! Калевала сродни желтокожью, В чьем венце ледовитый Сапфир. В русском коробе, в эллинской вазе, Брезжат сполохи, полюсный щит, И сапфир самоедского князя На халдейском тюрбане горит.

209

Чтобы медведь пришел к порогу

Чтобы медведь пришел к порогу И щука выплыла на зов, Словите ворона-тревогу В тенета солнечных стихов. Не бойтесь хвойного бесследья, Целуйтесь с ветром и зарей, Сундук железного возмездья Взломав упорною рукой. Повыньте жалости повязку, Сорочку белой тишины, Переступя в льняную сказку Запечной, отрочьей весны. Дремля, присядьте у печурки — У материнского сосца, И под баюканье снегурки Дождитесь вещего конца. Потянет медом от оконца, Паучьим лыком и дуплом, И весь в паучьих волоконцах Топтыгин рявкнет под окном. А в киновареном озерке, Где золотой окуний сказ, На бессловесный окрик зорко Блеснет каурый щучий глаз.