Соглядатай, или Красный таракан
Шрифт:
Ночь сменяла день, и день сменял ночь, и неделя летела за неделей… Где-то далеко шла война, а у нас в селе ничего о ней не знали. Полицай Василий, правда, время от времени сообщал:
– Непобедимая германская армия снова нанесла большевикам сокрушительное поражение! Не ждите, девки, женихов с фронта. Они не вернутся!
А я верила, что мой Саша обязательно вернётся. Он, наверное, писал письма на мой общежитский адрес. Хотя – какие там письма! Он ведь знал, что город захвачен фашистами.
Я жалела, что мы не успели зарегистрироваться. Получалось, что у моей дочери нет отца. Безотцовщина. Нагулянная. Господи,
(И снова вырвано несколько страниц…
Первое упоминание о дочке – неожиданно и даже странно. Бабушка лишь однажды в своих записках туманно намекнула, что не только целовалась с офицером Сашей.
Бабушка, что ты скрывала? Разве так ли это уж важно – есть у ребёнка законный отец или нет? Главное: вы с моим дедом любили друг друга! Ты никогда не рассказывала мне о нём. Если я начинал тебя расспрашивать, ты отмахивалась: «Некогда лясы точить! Да и что рассказывать? Его убили на войне!» И всё, больше ничего…
Как жаль, что я никогда не видел деда Александра! Не сохранилось ни одной его фотографии. Как жаль…)
Мама радовалась внучке. И ещё она радовалась, что поскольку я теперь кормящая молодая мать, то меня не угонят в Германию. Но не тут-то было! Меня тоже погнали на медкомиссию.
– Годная, – равнодушно сказал пожилой доктор и перешёл к следующей девушке, чтобы ощупать её кожу и послушать грудную клетку.
– У меня дочка есть, – сказала я. – Второй месяц пошёл…
– Разве? – доктор недоумённо пожал плечами. – Ничего не знаю! По документам ты незамужняя…
Я решила одеться и незаметно уйти. Может, меня не хватятся?
– Куда ты? – спросила регистраторша. – Иди к столу…
А уж от этого стола я попала в группу девушек, которых повели на станцию к вагонам.
Собираясь утром на комиссию, я отказалась от узелка, собранного мамой на всякий случай. Она положила в него бельё, кофту, кое-что из продуктов. «Меня не заберут в Германию, – уверено сказала я. – В этой комиссии тоже ведь люди сидят. Понимают, что младенца без матери нельзя оставлять…» На что мама тяжело вздохнула: «Ой, доченька! Эти продажные шкуры ещё хуже немцев! Они стараются перед ними выслужиться… У них есть план по угону нашей молодёжи… И они его должны выполнить и перевыполнить!» Но я рассмеялась: «Не выдумывай, мама… С нами на комиссию пойдёт и Саша, старостин сынок. Неужели его тоже в Германию погонят? Нас там проверят, осмотрят и отпустят, вот увидишь…»
И вот я сижу на полу вагона рядом с этим Сашей.
– Если когда-нибудь вернусь домой, я убью его, гада, – мрачно сказал он. – Родного сына не мог защитить!
– А может, он договорился с управой? – предположил кто-то из нас. – Вот ты едешь с нами, все это видят, а на какой-нибудь станции тебя потихоньку назад вернут…
– Да зачем всё это?
– А чтобы упрёков не было, что сына выгородил, а других в рабство отправил…
– Ничего вы не знаете, – ответил Саша. – Этот гад свято верит, что фашисты пришли навсегда. Он мне так и сказал: попадёшь, мол, в Германию – вернёшься оттуда новым хозяином, хорошо заживёшь.
Поезд шёл быстро, и останавливался несколько раз в сутки всего на четверть часа где-нибудь на чистом перегоне. «На оправку!» – кричали русские охранники.
В Перемышле выгрузились. Нас повели на дезинфекцию в баню. Снова был медосмотр. Нескольких человек отбраковали. Среди них была и моя односельчанка Маша.
Она работала в колхозе прицепщицей. Как-то ночью упала на плуг и покалечила ногу. Рана долго не заживала. По совету матери она дорогой проковыряла кожу и втихаря от нас втирала чеснок. На медкомиссии сказала, что открылась и загноилась её старая рана. Машу забраковали. Ведь фюреру нужны были здоровые, сильные рабы.
Я очень жалела, что мама вылечила мои язвы травами и какими-то мазями. Сейчас они б мне были в радость!
А наши мечты о побеге не осуществились. Как мы ни сговаривались, как ни обсуждали свои действия – всё это так и осталось мыльными пузырями.
Из Перемышля нас увезли в распределительный лагерь. В нем вечно толпились немецкие бюргеры. Пожилые люди брали себе работников из лагеря по льготе – за сыновей, воюющих на Восточном фронте.
Я нарочно вымазала лицо сажей, ходила неряхой. И никто из этих противных стариков с маслянистыми глазами так и не выбрал меня в свою прислугу. По наивности, я думала, что никому не нужных девчат отправят обратно по домам. Ну, не дура ли?
И снова нас втолкали в вагоны, и снова – дорога.
Рано утром поезд остановился.
– Шнель! Шнель! Ап!
Охранники построили нас в колонны, погнали в какой-то тоннель, откуда мы вышли на удивительно чистое асфальтированное шоссе.
– Шнель! Шнель! Стой!
Первое, что кинулось в глаза, – это сетка из колючей проволоки, натянутая по частоколу. На столбах прибиты планки, тоже затянутые «колючкой».
Вторая, внутренняя сетка, была без колючек и крепилась к столбам, на которых белели «ролики» для электропроводов. На углах высились башни. На них стояли охранники, вооружённые автоматами и пулемётами.
От этой картины мороз прошёл по коже, а сердце сжалось и превратилось в сплошную болевую точку… Ну, не знаю, где найти слова, чтобы описать тот ужас, что я пережила!
Ворота лагеря, как широкая, ненасытная пасть, заглатывала девчат и ребят партию за партией.
Листая бабушкины записки, ловлю себя на странном ощущении: будто бы читаю то, что уже откуда-то знаю. Будто бы я это когда-то писал сам под её диктовку.
«Мы писали, мы писали, наши пальчики устали…»
Откуда во мне эта усталость?
Вроде не у станка стою и не землю пашу.
Но наваливается порой такая тяжесть, свинцовая угрюмость заполняет каждую клеточку тела, в затылке холодеет, и хочется закрыть глаза, и никого и ничто не видеть. Ощущение такое: если буду противиться сонливости и отупению, то в голове взорвётся что-то тяжёлое, плотное и тревожное – этот комок боли давит изнутри на череп, и кажется: вот-вот он лопнет – как нагноившийся фурункул…
Это состояние наступает внезапно, и тогда я просто отключаюсь: сижу с открытыми глазами, уставясь в одну точку, ни о чём не думая, и если не помогает, то ложусь на диван; подушку – под голову, и, словно с кручи, срываюсь в тягучий сон, липкий как растаявшая карамель. Вероятно, муха, попавшая в сироп, испытывает то же самое. И всё же эта отключка нужна, потому что иначе не выдержишь этой гнетущей, тупой усталости.