Сокол Ясный
Шрифт:
– Да очень просто! – Отец прервал ее мысль и не дал додумать до конца. – По весне у матери дети родились, что ни весна, то родины. Старшая вслед за велик-днем Ярилы Молодого родилась – вот и Веснояра. Третья в капельник, потому Капелица, четвертая, когда трава первая полезла, вот и Травушка. А ты в пору, когда молодильник цвел, потому и Младина. Вот и вся мудрость!
Он потрепал дочь по плечу, смеясь над ее хмурым лицом, и Младина попыталась улыбнуться. В самом деле, все очень просто.
И все-таки даже отцу она не могла рассказать, что с ней творится, попросить совета. Она доверяла ему, почитала и любила, верила, что отец убережет ее от любых бед, но при мысли о том, чтобы с ним поговорить о минувшем, в голове становилось пусто,
И чем ближе они подходили к дому, тем яснее ей становилось: об этом лучше молчать. Видно, от запаха молодильника у нее в голове помутилось. Да и замуж пора. Выйдет замуж, не до пустых мечтаний будет. А пойдет слух, что ей духи являются – никто не возьмет, все сторониться будут, как Угляны. Останется в лес идти…
Глава 3
Но не только Младина с радостью встретила первую грозу, как ясный знак, что Перун окончательно сбросил оковы зимнего сна и вернулся в мир. Ждали этого знака и люди в избах, и «зимние волки» в лесу, ибо теперь им была открыта дорога назад, в человеческий дом, к родичам и невестам.
На следующий день, еще до зари, над лесом разнесся волчий вой. Разбуженные им – на самом деле большинство, едва сдерживая нетерпение, не спали почти всю эту весеннюю ночь – «зимние волки» вскакивали с полатей и подстилок, торопились наружу. Зиму они проводили в нескольких земляных избах, запрятанных в лесной глухомани; избы стояли по кругу, а между ними оставалась довольно широкая площадка, посередине которой возвышался идол Велеса, потемневший за множество лет под открытым небом – в толстом дубовом бревне были грубо намечены очертания лица и бороды. К нему была прислонена рогатина на толстом древке.
Перед идолом стояло некое существо – на двух ногах, как человек, но покрытый волчьей шкурой, с мордой, закрывающей лицо. Он выл, неотличимо от настоящего волка, низко и протяжно. Заскрипели двери, на поляне показались «молодые волки» – парни от тринадцати до восемнадцати лет, прожившие здесь всю долгую зиму от Ярилы Осеннего. Сегодня им пришла пора возвращаться в человеческий мир – кому-то на полгода, до новой зимы, а кому-то навсегда: те, кто повзрослел и заслужил право жениться, в лес больше не пойдут. Иные, кто постарше и поудачливее, тоже носили шкуры и морды собственноручно добытого волка, кто-то накинул на плечи пестрый, пятнистый рысий мех, иные были покрыты частями разделенной шкуры совместно заваленного медведя. Младшие, еще не достаточно умелые и сильные для единоборства со зверем, были одеты в серые свиты, в обычные овчинные кожухи, лишь вывернутые шерстью наружу, но лица их тоже прикрывали личины из кожи и бересты.
Когда все собрались вокруг идола, волк перестал выть.
– Прошла зима, удалилась Марена-матушка, настала пора Яриле Молодому в белый свет возвращаться, весну отмыкать, а волкам пасть замыкать! – объявил он. По голосу, который глухо звучал из-под личины, по движениям было видно, что он не молод и годится в отцы «молодым волкам», с которыми прощался сегодня на полгода. – Замыкаю я пасти волкам лесным, чтобы не трогали они ни коровы, ни быка, ни телка, ни овцы, ни барана, ни козы, ни свиньи, ни доброго человека!
Он наклонился к волчьему черепу, лежавшему у подножия идола, крепко обмотал челюсть веревкой, завязал хитрый заговоренный узел.
– А вы, волки лесные, сыны мои серые, собирайтеся к Волчьей Матери, пусть она вам покажет дорогу в белый свет! – велел он, разогнувшись.
– Спасибо, отец Одинец! – Один из «молодых волков», в такой же волчьей шкуре, поклонился. – Целую зиму ты нас кормил, поил, уму-разуму учил. Теперь прощай до новой зимы, до первого снега!
– Велес в добрый путь!
Все разом поклонились Одинцу и кинулись по избам, чтобы почти сразу показаться вновь наружу, уже с заплечными мешками и коробами. Двое волокли привязанную к жерди тушу косули – добыли вчера и хранили в холодке, обернутую
– Добрый путь!
– И тебе подобру оставаться, батюшка!
Еще раз поклонившись на прощание, волки потянулись вслед за своим молодым вожаком по тропинке прочь от заимки. Старый вожак молча смотрел им вслед, стоя перед Велесовым идолом и опираясь на рогатину. Под волчьей личиной не видно было его глаз и невозможно рассмотреть лица, только седоватая борода слегка виднелась снизу. На руке, державшей рогатину, не хватало двух пальцев, а двигался он, заметно припадая на правую ногу. Вот уже много лет – не считал сколько – он провожал по весне парней и подростков, иные из которых были сыновьями его собственных прежних товарищей и ровесников. Иногда их уходило меньше, чем пришло – и в этот раз тоже. Но ему самому не суждено было последовать за уходящими в человеческий мир – он был «отреченным волком», навек покинувшим мир людей. Эти, молодые, сегодня вспомнят свои человеческие имена, и лишь ему никогда больше не суждено услышать имя, которым кликали его по ту сторону леса. Да и что вспоминать имя покойника – того человека больше нет.
***
Ближе к полудню волхвита Угляна разобрала вдали за деревьями первые звуки волчьего воя. Да, сегодня, после первой грозы, в день Ярилы Молодого они должны воротиться. Она вышла и встала, прислушиваясь, перед дверью избушки. Это была старая изба, покосившаяся, ушедшая в землю, с заросшей кустами дерновой крышей. Двадцать лет назад здесь жил ведун Паморок, перед ним – его наставник Хитрован, перед ним, как говорили, голядская ведунья, которую звали Рагана – в те времена здесь вокруг обитало еще немало голядских родов. От голяди остался обложенный камнем очаг посреди пола, хотя еще Хитрован сложил в углу обычную для словен печку. Но очаг остался в целости: под ним обитали духи, те самые, которых жившие здесь ведуны по наследству передавали друг другу, да и сами прежние хозяева ведовской избы. По старому-престарому, всеми прочими давно забытому обычаю прах умерших ведунов, собранный с крады, погребали в их прежнем доме, под очагом. Там, под черной землей, перемешанной с золой, зарыты в широкогорлых горшочках обгоревшие кости Хитрована, Раганы и ее предшественников, которых Угляна подкармливала в велики-дни и в дни поминания мертвых. Глядя в огонь очага, Угляна знала, что еще через несколько лет он станет могилой и для нее. Вот только Паморока там нет. Угляна знала почему.
Минувшей ночью она не спала. Начиналась вешняя Дедова седмица, когда просыпаются мертвые в земле и их полагается угощать. Накануне Угляна, как и каждая хозяйка в избе, ставила поминальные кушанья на камни очага, призывая их – Рагану, Хитрована и прочих, чьи имена узнала от самих духов. Они не причиняли ей вреда и не сердились, что возле их старого очага теперь хозяйничает дочь племени криевсов – ведь кто-то должен их кормить. Часть от каждого блюда – каши, блинов, яичницы – Угляна отнесла к реке и там опустила в воду, шепча напутствие и пожелание. Ах, как не хотелось ей этого делать – каждую весну, вот уже лет двадцать или около того, она через силу заставляла сама себя выполнить обряд – но другого выхода нет. Не принесешь блинов и каши – мертвый сам найдет себе пищи…
Но когда спустилась тьма, Угляна не легла спать, а продолжала сидеть у очага, поддерживая небольшой огонек. Перед дверью, возле оконца были разложены прошлогодние сухие стебли полыни, свежие молодые побеги крапивы, чертополох, иначе трава дедовник. Угляна ждала: она знала, что должно произойти. И все же вздрогнула, пронизанная невыносимым холодом в жилах, когда в дверь снаружи раздался первый тяжелый удар.
– Уг… Угляна! – позвал оттуда низкий, медленный, глухой голос, будто рот говорившего был набит землей. Сам этот голос ложился на плечи, будто груда сырой земли, и Угляна невольно пригнулась, хотя знала заранее, что так будет. – Отвори…