Соколиный остров
Шрифт:
В доме, где остановились взрывники-практиканты, невесело собирался народ. Кто, стыдясь, доставал из кармана черствый пряник, кто – кусок желтого сала в хлебных крошках. Владик Костолевский, закрывая подбитый глаз, выставил початую бутылку портвейна и сразу ушел спать, словно драный по весне кот. Юрка Басов не появился.
Наспех сварили на примусе чугунок подмороженной картошки, укрепили оплывшую свечу рядом с небольшой пушистой пихтой и, включив радио, сели кружком у небогатого стола. Где-то там, в далекой златоглавой, уже звенели бокалами, куранты били полночь. На десятом ударе дверь открылась под дюжим пинком, и в избу ввалился Чалдон, хмельной и снежный, словно только из сугроба. За ним семенил Васька Рыбин с ящиком в руках. Среди пакетов с морожеными пельменями, колбасами и копченым салом тускло светились
Соколиный остров
Коротни – это церковь на высоком берегу Волги, старое кладбище с рассохшимися крестами да заросли чернобыльника, в которых чужеродно краснеет битый кирпич. Вот и все, что осталось от селения.
Через пролив, который с пуском ГЭС образовался на месте Ахмыловского озера, виднеется Соколиный остров. По крайней мере, так его называют сейчас. Это тоже бывшее селение, что легко определить по тем же кирпичным обломкам, ямам-погребам, заброшенным малинникам, в тени которых наливается злостью крапива в рост человека. Обрывистый берег острова по верхнему краю зарос ивняком, а внизу тянется пологая песчаная полоса, заваленная кое-где бревнами, вывороченными пнями, россыпью камней и кирпича.
Над довольно унылой равниной острова возвышается Соколиная гора – бугор с настоящими боровыми соснами, кроны которых бывают резко очерчены на фоне долгих летних закатов. Там солнце теряет свою силу. В пасмурные дни, когда Волга нездорово сера, бывает приятно взглянуть на бугор, где краснеют стволы сосен.
В один из августовских дней я приехал сюда и, выйдя из душного автобуса, сразу попал в мир света, простора и ветра, пахнущего теплой водой. Ветер дул с юго-востока, со стороны самой широкой части водохранилища, и волна приходила оттуда уже налившаяся силой, с белыми пенящимися барашками.
При виде этих крутых валов становится ясно, что встать на якоря сегодня равносильно самоубийству – захлестнет, затопит мою «Ак– Идель» с ее низкими бортами.
– Все, приехали, – уныло протянул попутчик – немолодой усатый рыболов, согнувшийся под громадным рюкзаком. Обтерев потное лицо кепкой, он обратился ко мне:
– Ну что, молодой человек, резиновая лодка – посудина ненадежная. Может быть, за ротанами махнем вон на пруд? Там, говорят, и караси на кило попадаются.
– Нет, пожалуй, – после небольшого раздумья отвечаю я. – Попробую все же на Волгу выйти.
– Ну, было бы предложено.
Рыболов, роняя капли пота с красного лица, поправил лямки рюкзака и пошел по направлению к пруду, который начинался сразу за дамбой. Постояв еще немного в сомнении, все же решаю перебраться на остров, а там видно будет.
Спустившись к воде, накачиваю лодку, бросаю ее на прибой, вдогонку, зашвыриваю рюкзак и пытаюсь отплыть от берега. Прибойная волна накрывает меня, и вот я уже насквозь промокший, а лодка полна воды. Отчаянно работая веслами, все же отплываю от берега, где волны сразу округлились, стали большими покатыми холмами. Лишь изредка самая шальная из них захлестывала лодку при резком гребке веслом, но мне уже все равно: я мокрехонек, как и рюкзак с находящимися в нем вещами.
Ветер дул в сторону острова. Подгоняемый им и волнами, я быстро миновал пролив и заплыл через узкую горловину в мелкий травянистый залив, напоминающий старое русло небольшой реки. Укрытый со всех сторон кустами, он был тих. Лишь временами ветерок рябил его поверхность. Здесь можно будет переждать ветер и заночевать.
Когда закатное солнце зацепилось за сосны Соколиного острова, в заливе зачернели спины больных лещей, зашедших сюда, спасаясь от волн. Много было их, обреченных на гибель. Потеряв естественное течение. Волга-водохранилище стала заболачиваться, плодя в своей нездоровой воде ядовитую зелень и бросовую рыбу.
Уже в сумерках я сушу у костра одежду, кипячу чай, потом на углях распариваю прикормку – кашу со жмыхом – в старом ведре, найденном на берегу. Лещ стал на Волге капризен: можешь цеплять на крючок хоть ананас, но если нет прикорма, он не подойдет.
Ветер, наконец, стих. Лишь изредка он шевелил листья ольхи, под которой я устроился на ночлег. Воздух пах особенной знобкой свежестью, напоминающей о холодах и близкой осени. В этой пронзительной свежести есть что-то уходящее, тоскливое,
Прикорм в ведре допарился, разбух. Пусть теперь остывает. Придвигаюсь ближе к углям, от которых идет ровное тепло, и пытаюсь уснуть. Но трудно назвать сном чуткую дрему, наполненную ночными шорохами, стуком теплоходных движков на Волге, шумом прибоя. Ночь длится долго.
Утро пришло удивительно тихое. На росистые травы лег туман. Не шевельнутся чуткие к дуновениям ветра листья ольхи.
Унимая легкий озноб от утренней прохлады и нетерпения, спешно ищу на берегу пару тяжелых булыжников на якоря, наполняю кормушку кашей, готовлю снасти, чтобы потом не путаться с ними в тесной резиновой лодке, и отплываю.
Обогнув остров, выхожу на Волгу. Зеркало неподвижно стоящей воды больше напоминает озеро, в котором спит утреннее серое небо. Так будет, пока не приоткроют затворы ГЭС.
Эх, навались! – весла легко режут воду, и, кажется, нет ничего лучше этого утреннего быстрого скольжения лодки по поверхности большой реки.
Плыву к черному бакену, перед которым обычно якорятся рыболовы-лещатники. Встаю на якоря-булыжники, как и положено, носом к фарватеру. Течения нет совсем, и лодку постоянно разворачивает даже слабым дуновением ветерка. В сонной неподвижной воде пока безраздельно властвует «хозяин». Так рыболовы иногда называют ершей. Они без конца теребят насадку, заставляя мелко-мелко трепетать кивок удильника. Вместе с ними попадаются некрупные подлещики и сопа-белоглазка с ладонь. Вот опять какая-то хлипкая поклевка. Я ленюсь подсекать и, укачиваемый пологой волной от барж и теплоходов, жду течения, в струях которого привыкла кормиться вольная крупная рыба. Но тут следует рывок, от которого удильник «кольцовки» едва не перевалился за борт. Ловлю его и чувствую на леске что-то тяжеленное, словно бревно зацепилось. Нет, идет – нехотя, но отрывается ото дна. Вот рыба рванула вниз, и я быстро сдаю леску, чувствуя, что такого напора ей не выдержать. Потом дрожащими руками снова подтягиваю рыбу к лодке. Под кормой червонным золотом блеснул бок здоровенного леща! В подсачек пролезло только его рыло, а все остальное просто лежало на ободе. Видимо, лещ был в шоке, и я как-то умудрился перевалить его через борт. Но в лодке он показал на что способен. Оправился, видать, от изумления: как же, такого дядю из воды чуть ли не за шиворот выволокли! В считанные мгновения из лодки вылетела банка с червями, что означало конец дальнейшей рыбалке, и снасти были перепутаны совершенно. А я, схватившись с не на шутку рассвирепевшим холоднокровным, делаю неосторожный шаг и, уже понимая, что совершил непоправимое, чувствую, как нога уходит куда-то сквозь лодку. Через большую дыру в днище, образовавшуюся на месте старой заплатки, ручьем хлынула вода. Пытаюсь заткнуть прореху тряпкой, но куда там!.. А тут еще мой пленник заворочался с недюжинной силой. Перемазавшись рыбьей слизью, сажусь на него верхом и лихорадочно выбираю «якоря». Кое-как швыряю в лодку веревки, а булыжники просто отрезаю.
Обратно я выгребаю, словно в ванне, сидя по пояс в воде. Эти полкилометра, что отделяют бакен от берега, я прохожу так долго, что меня сносит появившимся течением почти на самый край острова, где одиноко стоит моторная лодка и виднеются на песке две коричневые фигуры.
Выбравшись на берег неподалеку от них, копаюсь в своем перепутанном и перепачканном рыбьей слизью хозяйстве, потом ополаскиваю лодку, переворачиваю ее и оставляю сохнуть на ветерке. Особой беды нет: наклею новые заплатки с обеих сторон, и будет днище еще прочнее. Выволакиваю из-под надувной подушки уснувшего леща и снова поражаюсь его величине. Определение «матерый» как нельзя лучше подходит к этой красивой темно-золотистой тяжелой рыбине с презрительно выпяченными губами-трубочками. Наклоняюсь к лещу и трогаю, колупаю его крупную чешую, только сейчас чувствуя радость удачи. Все не до того было…