Соколиный остров
Шрифт:
– Уйди! – захрипел пьяный Худяков. – Уйди, Копченый, бродяга! Приоделся, глянь-ка, наворовал где-нибудь, шпана! Люди сказали, как вы тут собачью свадьбу справили! Как собак вас теперь и стрелять надо!
Он потянулся к ружью, но Алексей, отшвырнув его в снег, поднял одностволку и раздробил ее об угол хлева. Худяков пьяно матерился в сыром сугробе, пытаясь встать.
Алексей отвязал Шамана, ползающего от страха на животе, и пошел в дом. Дорогу ему преградила Катерина.
– Уйди, – твердо сказала она. – Опозорил дочь. Думаешь, раз ущерб у нее на лице, так и попользоваться можно
– Жена она мне.
– Уходи, а то хуже будет и ей, и тебе!
Под Санькин жуткий вой вышел Алексей со двора.
… На льду уже кое-где чернели лужи, появившиеся в последние теплые дни. Копченый и Шаман осторожно обходили их, проверяя раскисший путь крепким сосновым шестом.
Землянки на островах были пусты. Не каждый рисковал сейчас забираться в протоки и мелководные заливы, уставленные гнилыми пеньками, где промоины появлялись в первую очередь.
Они выбрали самую теплую землянку с большой сварной печкой и закрывающейся трубой. Растопив буржуйку до алого румянца на жестяных боках, Копченый сел на нары, располовинил бутылку, сунутую ему впопыхах Власом, закусил, не торопясь, копченой колбасой, бросив щедрый кусок Шаману.
– Ну что, Шаманка, снова мы с тобой одни? Ничего. Заживе-е-м. Дом построим, баньку… – хмель быстро ударил ему в голову.
Шаман, мигом проглотивший колбасу, забил хвостом, всем своим видом давая понять, что рад построить все, лишь бы ему, жившему к старости на картошке и хлебе, дали хоть понюхать еще что-нибудь из этих вкусных вещей.
– На, корыстная ты скотина, – хмельно и расслабленно засмеялся Копченый, бросал Шаману еще один кусок колбасы. – А ведь ты, брат, жизнью мне обязан, да-а…
Он вздохнул и полез на нары.
Ночью Алексей проснулся от какого-то тяжелого беспокойства. Печка остыла, и в землянке было холодно. Он нащепал смолье, растопил, раздул до гудения печку и вышел наружу. Ночь была влажной и светлой. Он долго стоял на теплом ветру, прислушиваясь к уханью оседающего льда, шороху тающего снега, гудению ветра в голых вершинах мелколесья. Ему казалось, что сквозь эти ночные звуки он слышит чей-то тонкий и жалобный голос. Чудится? Нет, кричат. Там! Голос слышался со стороны темнеющего вдали лесного высокого берега, откуда он пришел. Алексей кинулся по своим следам, затопленным черной водой. Крик был слышен все ближе и ближе. Впереди что-то забелело. Алексей остановился. Перед громадной промоиной, на ветру, в одной лишь тонкой рубашке… Он протер глаза. Кажется ему что ли?
– Санька… Жена! – крикнул он, не веря.
– Мой… Я тебя искала…
На руках он отнес ее в жарко натопленную землянку. Натаскал сена из стога на соседнем острове. Сбросил с Саньки рубашку и долго натирал водкой ее белое тело, пока оно не заполыхало под его ладонями.
– Санька, родная, выпей-выпей водки, поможет!
Она выпила, закашлявшись, постепенно розовея и приходя в себя.
– Сейчас-сейчас, подожди, девочка, – бормотал Алексей, пытаясь натянуть на ее полные бедра свои кальсоны. – Сейчас будет тепло.
Потом они, зарывшись в сено, пахнущее теплым лугом, молча, лежали, ощущая радостно близость друг друга, и слушали, как поет тоненько уголек в печке. Шаман, находя
Безумная Софья
«Иж» прокатился еще несколько метров по лесной дороге и остановился, уткнувшись в обочину. В наступившей внезапной тишине открылись обычные осенние звуки. Шумел лес, и было слышно, как падают сухие листья в дрожащем на ветру осиннике. Река, кажется, была рядом. Это было видно по слабым просветам среди густолесья. Словно бледный лик пытался проглянуть сквозь ветви облетающих дубов и кленов. В сторону реки тянулась узкая тропинка, местами перевитая упавшими травами.
– Нам туда, – махнул рукой Андрей, отирая пот, струящийся из-под шлема.
– Ты бы хоть каску снял, – замечаю.
– Я бы еще противогаз напялил, дымишь как паровоз… Что с мотоциклом? На днях перебирал, карбюратор новый поставил. Должно быть все – чики-чики… А он на ходу вырубился, будто зажигание отключили.
– На месте глянем. Хоть к берегу выбраться…
Мы вытолкали мотоцикл на тропинку и, поскальзываясь на сырых листьях, покатили его к реке. Вскоре лиственный лес стал темнее и гуще, переходя в черный ельник, где стало уже темно, как поздним вечером. А реки все не было. Она словно отодвигалась от нас, хотя по нашим расчетам должна находиться рядом.
Заморосил дождь, шурша по жухлой траве. А впереди и просвета не было видно, только белесый туман стелился под елями, переползая через тропинку. Но будто бы слабый свет стал виден за этим туманом и блестящими от дождя деревьями. Определенно, это был свет, но только сумеречный и колеблющийся, не похожий на прогалину по руслу реки.
– Костер что ли запалили? – почему-то шепчет Андрей.
– Чего ты, шепотом?..
– Не знаю. Место какое-то странное. Был здесь не раз, а все по-другому.
– По осени всегда так, когда листья опадут. Зимой вообще не узнаешь, – почему-то шепчу и я.
– Так-то так…
Деревья словно отодвинулись, и перед нами открылась поляна, на краю которой стоял темный сруб с провалившейся крышей. Дом казался совсем нежилым, но маленькие оконца и поляна перед срубом освещались керосиновой лампой, которая стояла на подоконнике. Около лампы сидел большой носастый кот с кисточками на ушах и внимательно следил за нашим приближением. Блеснув яркими в свете лампы глазами, словно включив дальний свет, он спрыгнул куда-то вглубь дома. И сразу в оконце возник темный силуэт женщины в накинутом по-простому платке.
– Доложил он ей, что ли? Секьюрити хвостатый, фейс контроль, – толкнул меня Андрей, хрюкнув в кулак.
– Так здесь вообще классика… Баба Яга, кот, избушка на курьих ножках. Ворона только не хватает.
– Вон сидит, – махнул рукой Андрей, показывая на раскоряченную сухостоину, белеющую в сумерках.
И точно: на фоне выбеленного ветрами ствола был виден настороженный ворон, пригнувшийся и взъерошенный от дождя. Сверкнув глазом, он шумно снялся и полетел в ельник. «Крон…кх, кру-ун», – послышалось уже в лесу раздраженное и хриплое, как с простуды.