Соколиный остров
Шрифт:
Бродит Осень с клюкой, подводя свой итог,
Золотя утомленные чащи.
(А.Т)
Синдром ирокеза
Осень звенела тонко молодыми утренниками с хрустким ледком и заседью инея на зеленой еще траве. Но дни были тихие и теплые, с задумчивым небом, в котором стояли ватные облака. Иногда облака поднимались высоко и таяли в дымке. Если идти навстречу пусть и слабому дыханию ветра, то лицо задевали невесомые паутинки, словно кто-то из Параллелья-Зазеркалья
Ночи падали, как тяжелый занавес: быстро, почти на глазах, непроницаемо и черно, чернее вороньего крыла. Но были необыкновенно прозрачны и знобки. В них пылали звезды, и неподвижно глядела запавшими глазницами Луна – громадная, яркая и пугающая инфернальной своей красотой Хозяйка Ночи. Под ней бежала в черной воде пугливая серебряная дорожка, словно отражение купающейся обнаженной грешницы. За купанием жадно подглядывали молодые тополя. И только старый седой вяз качал укоризненно мозолистыми сучьями-руками…
И снова мы здесь, у знакомой воды. Но река уже другая: без тяжелого буйства зелени, а яркая и прозрачная одновременно. Но в тихом яркоцветье таится грусть, хоть и прикрытая золотом и алостью последней листвы.
Василий Колдун путает свои черные волосы растопыренной лапой, и щурится на брызжущую светом рябь.
– Так-так, – чего-то приговаривает он в густые усы, пыхтит, видимо, от тяжелого движения мысли в его всегда косматой башке.
– А червей ты, Саша, взял? – вдруг неожиданно пробивает его.
И меня словно ударило!..
– Так договорились же, что прикорм мой, а на тебе насадка! Я спать не ложился из-за этой каши, да еще почти сотню за добавки фирменные выложил!..
– Да-да, – виновато гудит Василий и удивительно точно напоминает лобастого быка осеменителя – мечту какой-нибудь сисястой Машки…
Мне становится смешно, хотя смеяться вроде бы не с чего.
– Так что будем делать? – мучаясь, вопрошает Василий, не поднимая глаз.
– А я знаю?
Мы сидим и курим у прозрачной воды, бегущей куда-то в Тьмутаракань. От безнадеги мысли становятся быстрыми и острыми, словно рыбьи кости.
– Они должны быть в лесу, – замечаю я.
Василий долго ходит по лесу. И откуда-то с сырых низин сначала слышно, как трещат деревья, словно ошкуй косматый пни ломает, а потом действительно послышался рев. Я похолодел, и в животе что-то пискнуло…
– Наше-о-о-л! – гулко прокатилось по лесу, как из бочки. А потом из чащобника с треском вывалился Колдун, опутанный то ли паутиной, то ли старыми сетями.
– Под листьями они, во! – тянет ко мне лапу товарищ. В ней корчатся зеленоватые червяки.
– Местные… Худющие… Жрать, видимо, нечего им тут, – виновато тоскует Колдун.
– Ничего, – успокаиваю я его. – Пойдут за второй сорт.
Мы шаримся в каких-то прелых кучах и собираем «в час по чайной ложке», то бишь, по одной малохольной местной глисте… Потом набиваем кормушки «кольцовок» и выходим на воду.
Якориться здесь проще
Кормушка с тяжелым свинцовым дном плюхается в воду, сея крупицы прикорма, затем по шнуру уходит вглубь свинцовое кольцо. От него тянется по течению длинный подлесок с поводками. Еще секунду видно как суетятся на крючках черви-аборигены. Все… Сторожок, кивнув, приподнимается. Это дно. Немного подтягиваю леску, и пружина сторожка уже чутко напряжена, как сеттер на стойке, лишь слегка подрагивает в струях течения. Это самый сладкий миг, когда взгляд уже не оторвать от подрагивающего сторожка с колокольчиком. Он, живой, связывает тебя с Вселенной, лежащей под лодкой. Там идет непонятная тебе загадочная жизнь со своими законами, но ты к ней причастен именно через простую снасть, изготовленную тобой. Удар!.. «Не может быть!..», – каждый раз удивляешься и почти в беспамятстве хватаешься за удочку, а на леске сопротивляется один из тех самых инопланетян… Эти мысли проносятся так быстро, что остаются лишь ощущения, только потом анализируемые тобой.
И наяву – удар!.. На леске упруго ходит что-то тяжелое и несогласное, но неожиданно обмякает, и вот уже под бортом безвольно лежит лещ, мерцая серебряным боком… Словно во сне, не понимая, он дает взять себя без подсачека, рукой, но в лодке изворачивается, и я чувствую сильные мышцы красивой рыбы, пахнущей холодными струями и травой-шелковником. Едва удержав леща, бросаю его в садок, где лещ, тычась в сетку, окропляется красными каплями-клюквинами.
«Бу-бу-бу», – словно сквозь вату гудит где-то, и я понимаю, что это Василий на соседней лодке.
– Ты сюда рыбу, что ли, ловить приехал? – завистливо страдает товарищ.
– Нет, только водки попить да на воде поспать.
– Оно и видно, – затягивается сигаретой Колдун и заваливается обратно в лодку, забросив ноги-чугунины в болотниках на борта. Трах!.. Что-то произошло: смерч, взрыв, вознесение гейзера, и лодка Василия, едва не перевернувшись, качается от сильных потяжек обезумевшего товарища.
– Взял!.. – отчаянно трясет Колдун крупным лещом и тут же переваливается за ним через борт по самые плечи. Дальше – сплошное: пи-пи-пи…
Я отворачиваюсь и молчу, поскольку знаю: в этот момент ни утешения, ни советы не помогают. Помочь может только результат. И он случился…
Поклевки были плавные и сильные. По очереди, оглядываясь друг на друга, мы выводили лещей, голавлей, мелочь пузатую. И сердце пело свою песню, непонятную городскому домоседу или олигарху, чахнущему над златом…
Думается, причина клева была в этих самых местных глистах, маринованных в гумусе заливных берегов и редких, как ископаемая латимерия. Подобное уже было однажды на Волге, на Соколином острове, когда лещ за три кило с полтиной легким движением хвоста отправил за борт мою единственную банку с червями, и потом пришлось собирать оных в самых глупых, казалось бы, местах, если говорить о добыче червей – в песке прибрежного ивняка. Черви были так же по подлому прогонисты и зеленоваты, но рыба брала на них, словно жрала в последний раз перед смертью.