Сокровища «Третьего Рейха»
Шрифт:
Карл бросил работу и поспешил домой. С нетерпением вынул из конверта бумажку. Прочитал:
«Рудольф Зикс;
Людвиг Пфердменгес;
Иоахим Шлихтинг».
И наискосок (сейчас Карл понял) рукою Кальтенбруннера: «20 миллионов марок. Юлиус Бар и К°”.
Юлиус Бар и К°. Одна из самых солидных банковских контор в Цюрихе. И двадцать миллионов марок! Казалось, протяни руку и получишь…
Карл сидел, курил и, казалось, ни о чем не думал Призрак миллионов маячил перед ним, дразнил, убаюкивал, обещал неизведанные, какие–то совсем новые ощущения, хотелось сразу что–то предпринять и одновременно лень было подняться с кресла, блаженная истома наполнила его. Так бывает: радость ошеломляет, расслабляет, в такие минуты из человека можно вытянуть какое угодно обещание. Он посмеется над заклятым врагом и простит даже коварство.
Вдруг одна мысль поразила Карла. Она была такой элементарной, что Карл даже рассердился на себя. И действительно, стал уже строить розовые замки, протянул руку за миллионами, а вдруг первого же из списка — Рудольфа Зикса — уже нет в живых?
Карл поколебался немного и сжег список: эти фамилии все равно навечно врезались в память.
В тот вечер он заглянул в журналистский клуб. Сидел, сгорбившись, над столиком, тупо смотрел, как тают в стакане кубики льда. Эта мысль — Рудольф Зикс погиб или умер — сидела где–то в уголках мозга. Карл думал: это принесет ему облегчение, если Зикс и на самом деле умер, и так было трудно жить дальше, зная, что отец — палач, а тут еще перспектива эсэсовских миллионов… Разве можно назвать человека порядочным, если он протягивает за ними руку?
Карл был уверен: многие из тех, кто сидел за соседними столиками, пил коктейли, танцевал, только посмеялись бы над его сомнениями: человеку привалило счастье, а он колеблется! Но разве это не кража: прийти в банк, назвать шесть цифр и получить двадцать миллионов марок?
Возможно, все они сошлись бы на одном: человеку улыбнулось счастье. Да и он сам так настраивал себя: судьба, и только. Неисповедимы пути господни, каждому свое, и все равно через год или даже меньше деньги пропадут: с момента, когда их положили, уже пройдет двадцать лет, а ценности, что лежат на зашифрованном счету и за которыми на протяжении двадцати лет никто не явился, остаются собственностью банка.
Да и зачем позволять ожиревшему Юлиусу Бару с компанией присвоить еще двадцать миллионов?
С того вечера прошло уже немало времени — Франца Ангела под нажимом общественности казнили, мать успела приобрести на Женевском озере пансионат и с головой ушла в дела, а Карл все еще колебался. Теперь сомнения уже меньше мучили его: он не унаследовал от отца ничего, даже фамилии, а бумажка с «тройкой» могла попасть в руки кому–нибудь, да и вообще, если даже все из «тройки» живы и удастся их разыскать, захотят ли они назвать две свои цифры — ведь их, наверное, предупредили, что эти цифры являются тайной «третьего рейха».
Итак, дело с запиской представлялось сомнительным, однако, как ни странно, сама эта сомнительность привлекала Карла, как привлекают полные тревог и лишений дальние дороги.
Первая задача, которая встала перед Карлом, заключалась в том, чтобы разузнать, кто такие Рудольф Зикс, Людвиг Пфердменгес и Иоахим Шлихтинг. После разгрома «третьего рейха» прошло без малого двадцать лет, и фамилии даже известных в то время бонз нацистской партии уже начали стираться в памяти, на смену им пришли новые — моложе и энергичнее; уже фон Тадден возглавил неонацистское движение, а кто знал Таддена во времена фюрера? И кто знает теперь Рудольфа Зикса?
Разумеется, если бы Карл не сидел в Швейцарии, а посетил сборище бывших эсэсовцев где–нибудь в Дюссельдорфе или Гессене, там над ним только посмеялись бы.
Кто знает Рудольфа Зикса?
А кто не знает группенфюрера СС Рудольфа Зикса, бывшего командира корпуса СС, потом одного из руководящих деятелей главного управления имперской безопасности? Во времена «третьего рейха» каждый более или менее осведомленный человек, называя первые два десятка из эсэсовской верхушки, непременно вспомнил бы и Зикса.
Но Карл Хаген не посещал эсэсовские съезды и пошел по более трудному пути — перелистал папки старых газет и журналов, досконально изучил историю СС, познакомился со многими судебными процессами над нацистами в послевоенной Германии.
Зикса задержали в английской зоне оккупации. Его могли судить вместе с другими эсэсовскими генералами, но он заболел — в прессе промелькнуло сообщение, что врачи признали его психически больным. На этом след обрывался, Карлу удалось только установить, что младший брат Рудольфа — Ганс–Юрген Зикс живет в городе Загене, земля Верхний Рейн, и является владельцем довольно большой и перспективной фирмы готовой одежды.
На имя Иоахима Шлихтинга Карл наткнулся только раз: в связи с реорганизацией одного из гамбургских концернов сообщалось, что его директор Иоахим Шлихтинг подал в отставку, поскольку решил остаток дней своих провести в имении жены под Ганновером.
И ни одного упоминания о Людвиге Пфердменгесе…
Фактов было, собственно говоря, мало. Карл рассчитывал на большее, однако могло случиться, что он натолкнулся бы на извещение о смерти кого–нибудь из «тройки».
Карл позвонил Гюнтеру Велленбергу и назначил ему встречу в журналистском клубе.
Мысль о Гюнтере появилась еще раньше, Карл понимал, что может случиться всякое, и ему одному будет трудно: в таком рискованном деле поддержка или совет друга просто необходимы — кто знает, а вдруг придется разыскивать Людвига. Пфердменгеса даже в Южной Америке? Да и вдвоем веселее, тем более с Гюнтером — старым другом, человеком надежным и умным.
Гюнтера Велленберга хорошо знали в швейцарских театральных кругах, меньше — зрители, что Гюнтер объяснял косностью обывателей, нежеланием и неумением подняться к вершинам современного искусства.
Велленберг стал основателем и идейным руководителем нового экспериментального театра — театра, который не имел ни денег, ни помещения и давал представления в клубах и кафе. Труппа состояла преимущественно из молодых актеров, которые работали в солидных, со сложившимися традициями коллективах и собирались после спектаклей, чтобы огорошить посетителей ночных клубов необычным зрелищем.
Играли без декораций, театральных аксессуаров. Гримировались, стараясь подчеркнуть все уродливое, что есть в человеке, сами писали сцены и скетчи, иногда острые, иногда с нечеткой социальной окраской — копались в темных закоулках человеческой души, выворачивали, чернили ее, смеялись над любовью и верностью, считая себя чуть ли не революционерами, потому что зло бросали в лицо респектабельной публике, которая приходила на их ночные спектакли, все, что думали о ней, с определенной долей цинизма.