Сокровища Валькирии. Страга Севера
Шрифт:
Он смотрел молча и пристально, будто пытался узнать, кто перед ним, и не узнавал.
И облик этого человека показался Мамонту знакомым…
Около минуты они смотрели друг на друга, и тут мужчина подался вперёд, натолкнулся на поручень балкона.
— Мамонт?! — крикнул он. — Я узнал тебя, Мамонт! Как ты здесь?!
Но в этот миг Мамонт не мог объяснить себе, почему испугался этого крика: возможно, сказалась бессонная ночь, сдавали нервы, а возможно, вспомнился опыт встречи с Гиперборейцем посреди многолюдной столицы. Или уже не хотелось быть узнанным в мире изгоев?
Он метнулся к забору, в один мах перескочил его
А за спиной всё ещё слышался до боли знакомый, настигающий голос:
— Куда же ты?! Мамонт?! Стой! Не узнаёшь?..
На улице уже мелькали прохожие, кренились набок перегруженные автобусы, увозя народ с остановки, а Мамонт бежал, невзирая на то что бежать нелепо, что он слишком заметен среди степенно-сонливых людей. Впереди оказалась река, но дорожка вывела его к горбатому пешеходному мосту. Длиннополая расстёгнутая доха меховым шлейфом летела за спиной. На другой стороне реки он перешёл на шаг, забрёл в кусты, висящие над водой, и сел на камень.
И только тут он понял, отчего побежал и чего испугался. Можно было не смотреться в отражение на воде…
Как врач-психиатр, он знал, что значит «узнать» себя самого в другом человеке, услышать свой голос из чужих уст. То, что не произошло в насосной камере Кошгары под нескончаемый и мучительный звон капели, могло очень просто произойти здесь, на вольном пространстве. Начинать сначала следовало с прежней осторожностью, ибо весь путь мог повториться на другом уровне и в других условиях, если позволить себе расслабиться.
Отыскав рынок, Мамонт потолкался среди народа, высмотрел молодого чеченца, торгующего бананами, и предложил ему купить документы. Похоже, тот знал толк в этом товаре, пролистал со знанием дела, одобрил, что есть московская прописка, открытая виза в Канаду, а водительское удостоверение годится для всех стран мира, и предложил пятьдесят тысяч. Мамонт не стал торговаться — этих денег хватило бы до Перми и ещё дальше. Чеченец в довесок подарил ему связку бананов и поцокал языком, бесцеремонно ощупывая доху.
— Не продаётся, — сказал Мамонт и поспешил затеряться в толпе.
Он съел всю связку недозрелых тропических фруктов и ощутил зверский аппетит. Хотелось основательной пищи — хлеба, мяса, картошки, но уже и в российской глубинке рынок напоминал банановую республику, как, впрочем, и вся страна. Искать что-либо существенное не оставалось времени — до поезда на Екатеринбург оставалось менее часа.
Как в Кошгаре, опасаясь замкнутого пространства, Мамонт купил билет в плацкартный вагон и сел в поезд. Выдавая постельное бельё, проводница, женщина лет тридцати пяти, неожиданно предложила ему бритву, словно угадав, что он в странствии без всякого багажа.
— Я отпускаю бороду, — испытывая к ней благодарность, сказал Мамонт и тут же для себя решил, что и впрямь нужно отпустить бороду, коли начинать всё сначала.
В вагоне было жарковато, поэтому он лёг в рубашке, укрывшись простынёю, и через минуту уже ничего не видел и не слышал…
А проснулся от прикосновения чьих-то рук: его укрывали одеялом, заботливо подтыкая с боков. В тягучей полудрёме ему почудилось, что это — Дара, её ласковые и трепетные руки, и Мамонт начиная уж было узнавать в полумраке знакомый, милый образ, вишнёвые глаза, но усилием воли отогнал наваждение, памятуя пригрезившееся собственное отражение в человеке, вышедшем на балкон мезонина. Это была проводница, однако неяркий вагонный ночник
Когда она возвращалась назад, Мамонт тихо окликнул её и спросил, где они едут.
— Скоро Котельнич, — шёпотом сказала проводница. — Спите, вам ещё далеко…
— Здесь близко моя родина, — неожиданно для себя признался Мамонт, хотя избегал всяких разговоров. — Село Тужа…
— А-а, — протянула она и, кажется, улыбнулась. — Хорошо. Спите.
Утром бабушка сошла в Вятке, а вместо неё сел парень лет двадцати, беловолосый и ясноглазый, но какой-то замкнутый и одинокий, потому что молодая пара, видимо устав друг от друга в тесноте вагона, попыталась завести с ним дорожную дружбу. Парень устранился от них и часа полтора смотрел неподвижно в окно, ничего за ним не замечая. Потом он куда-то исчез, а вернулся уже пьяный, с остекленевшим взглядом и запёкшимися до коросты губами.
Неожиданно в грохочущем пространстве за вагоном послышался надрывный крик:
— Ва! Ва! Ва!..
И поезд отозвался ему густым, могучим рёвом:
— Ва-а-а-а!..
Парня вдруг встряхнуло, лицо исказилось то ли от злобы, то ли от страха, из лопнувших пересохших губ засочилась кровь. Он как лунатик, с невидящим взором побрёл в тамбур вагона.
Юная пара, лёжа на одной полке, радостно защебетала, тем самым как бы стряхивая оцепенение от страха. И на миг будто бы воцарился покой, но в следующий момент Мамонт услышал, а точнее, ощутил хлопок открываемой двери в тамбуре. Наверное, и проводница ощутила то же самое, потому что на секунду опередила его…
Она успела заметить, как этот белокурый парень вылетает из тамбура под откос. Машинально, по профессиональной привычке сорвала стоп-кран. Её и Мамонта ударило о дверь перехода в тамбуре, в вагоне что-то загрохотало, послышались возгласы и крики.
Поезд остановился, прокатившись с полкилометра на тормозах. Проводница выскочила из вагона и, лёгкая, в туфельках на тонких каблучках, помчалась к последним вагонам. Мамонт устремился за ней, но тут же и отстал. А состав дёрнулся, спустил воздух тормозов и начал медленно набирать скорость. Машинист получил команду диспетчера двигаться дальше…
Мамонт вскочил на подножку какого-то вагона, стараясь увидеть, успела ли сесть проводница. И когда поезд уже набрал скорость, заметил, что она ещё на насыпи — просто на миг исчезла из виду — и теперь уже не сможет сесть. Он бросил поручни и прыгнул на землю, скатился по откосу, врубившись в густой ивняк. Состав уже прогромыхал мимо, а проводница всё бежала назад, увязая в текучем щебне насыпи.
Он догнал её, когда вокруг стояла полная тишина, а впереди замаячил в траве какой-то тёмный предмет, похожий на рваную тряпку. Белокурый парень лежал вниз лицом, укатившись от железной дороги на несколько метров. Не прикасаясь к нему, можно было определить, что он мёртв: голова была вывернута затылком вверх, из драного свитера на груди торчали веером деньги. Однако проводница, опустившись перед ним на окровавленные, исцарапанные колени, пыталась развернуть его голову, но от волнения лишь больше заламывала её.