Сокровище троллей
Шрифт:
Почудилось. Конечно же, почудилось. Подойди чужой человек, старая Коряга учуяла бы его не хуже сторожевого пса и подняла бы шум.
А тут — тишина, звон стрекоз, стрекот кузнечиков, легкий всплеск: лягушка в воду спрыгнула…
— Кто здесь? — спросил на всякий случай козопас.
Тишина. Он снова поднес свирель к губам.
И вновь легкое журчание голоска влилось в мелодию. А когда пастух отнял свирель от губ и ошарашенно завертел головой, он услышал… нет, не смех. Громче зашелестел орешник, звонче запели струи, россыпью, словно к дождю, зазвучало кваканье лягушек.
И парнишка разом понял и поверил: это не проказы деревенских девчонок. Сама водяница, хозяйка речная, пришла послушать его свирель!
С того дня и повелось: зазвучит на высоком берегу свирель — а ей без слов подпевает река девичьим голосом.
Уж так хотелось козопасу увидеть водяницу! Нарочно сидел не шевелясь, только пальцы бегали по дырочкам свирели. И подмечал краем глаза, как падает на траву рядом с ним легкая, опасливая тень, как мелькает что-то быстрое, живое…
Потом уже так осмелела, что пастух успевал повернуть голову — и увидеть тонкую, гибкую фигурку в облаке длинных волос. Правда, водяница тут же исчезала в орешнике, сливалась с ветвями.
И тихое счастье наполняло парнишку при мысли, что есть у него тайна, о какой никто в деревне и не мечтал…
А потом подлетела та летняя ночь, самая короткая ночь в году. Старики говорят, что в эту ночь лесовики да водяные силу свою теряют, людям вредить не могут.
С раннего вечера собираются люди за столами, благодарят богов за то, что хранят год за годом их пашню, пастбище, двор и дом. Даже самая бедная хозяйка исхитрится в этот вечер состряпать что-нибудь повкуснее. А ее муж заранее гонит крепчайшую «водичку из-под кочки». Никогда деревня не пьет столько, сколько в этот вечер.
Молодежь гуляет врозь. Парни в одной избе, девицы — в другой. В ту ночь парни собрались у Сарторша — его отец на заработки уехал, без родительского глаза вольготнее.
В праздник люди добреют. Затащили парни и козопаса с собою — ешь, хромой, пей да радуйся, сегодня ты не хуже прочих!
И пил паренек, и ел от пуза, и размяк среди веселой болтовни и дружеских похлопываний по плечу.
А парни разошлись — хвастаются, кто из деревенских девок к кому на сеновал бегает.
Пастух и сам не заметил, как в общем гаме брякнул: мол, когда я над рекой играю на свирели, сама водяница слушает да подпевает.
И шумно было, а Сарторш расслышал. Обернулся к козопасу:
— Речная хозяйка? И красиво поет?
— Краше любой птицы!
— А я сроду не слыхал… Коль не бренчишь, своди нас к реке, дай послушать!
Парни притихли: поняли, что их вожак не шутит. Кто-то вякнул:
— Может, не стоит, а? Чего сердить водяницу?
Сарторш хватил кулаком по столу:
— Это наша ночь! Для людей, а не для тварей всяких! Да я и в любую-то ночь эту братию не боюсь. Кто со мной не пойдет, тот не парень, а горшок с киселем!
И обвел всех взглядом. А когда Сарторш так тебе в глаза смотрит — хочешь не хочешь, а послушаешься.
Вывалилась разгоряченная ватага за околицу. Никого не остудили, не привели в себя легкие, тонкие, синие сумерки. Только галдеть перестали. Да и то лишь потому, что Сарторш на всех цыкнул.
К реке подошли молча — и разом исчезли, пропали. Кто затаился в орешнике, кто залег меж валунов. Козопас не удивился: все они с детства развлекались ловлей птиц и прочими забавами, при которых надо быть невидимыми и неслышимыми.
Непослушными пальцами пастух вытащил свирель.
Вот сейчас он заиграет, она подхватит песню… и заслушаются парни, и поймут, что зря считали козопаса ничтожеством. И Сарторш назовет его по имени… а то все «хромой» да «хромой», как будто он из Отребья.
Тряхнул головой, чтоб разошелся хмельной туман перед глазами. И заиграл.
Успел подумать: не придет, наверное. Он ни разу не звал ее вечером…
И в тот же самый миг увидел ее прямо перед собой. Она улыбалась и шла к нему от воды — невысокая, тоненькая, в простом платьишке, с распущенными волосами. Первый раз увидел он ее лицо — но показалось ему, что он всегда знал эти доверчивые глаза.
Отнял свирель от губ, хотел сказать что-то ласковое… и увидел поднявшуюся меж водяницей и рекой темную фигуру.
Вскрикнул — и тут же полутьма вразнобой откликнулась:
— Хватай ее!
— От воды заходи!
— Держу! Держу!.. A-а, кусаться, сука?!
Сумрак бился сумятицей тел, сумятицей голосов.
Козопас дернулся на помощь, споткнулся, упал, рывком поднялся на ноги. Тяжело захромал к копошащейся людской груде, рванул за плечо первого попавшегося парня. Тот развернулся, ударом отшвырнул пастуха прочь. Юноша снова встал и, не обращая внимания на боль, потянулся туда, где под навалившимися телами билась пойманная рыбка. Растащить, спасти…
Второй удар отшвырнул козопаса на край обрыва. Парнишка не удержался, покатился по крутому откосу к воде. Упрямо полез по глинистому склону вверх, с тоской и отчаянием слыша:
— Да подвинься, зараза…
— Ноги ей прижми… ноги…
— У, дрянь водяная!..
И вдруг все кончилось. Пастух неуклюже поднялся на край обрыва. В двух шагах от него поднимались на ноги парни — безликие, неузнаваемые в сгустившемся сумраке. Расходились молча, воровато, не глядя друг на друга.
А там, откуда они трусливо разбегались, осталось лежать изломанное, неподвижное тело женщины. Несмотря на темноту, было видно, как оно на глазах стекленело, делалось прозрачным… и исчезло в тот самый миг, когда пастух протянул к нему руку.
Пальцы коснулись затоптанной травы.
И в этот миг парня оглушила обрушившаяся со всех сторон боль. Страдала осиротевшая река, мучился берег, стоном стонали заросли орешника.
«За что?.. За что?..»
— Несколько дней река не могла поверить, что водяница не вернется, — глухо сказала Тагизарна. — А когда поверила…
— Да, — зябко вздрогнул Дождик, приходя в себя. Он помнил мертвую деревню на берегу… дома, до половины утонувшие в земле…
— Вот видишь, сынок, — с жалостью глянула на него Тагизарна, — не помогла я тебе. Водяницу не воскресишь, реку не утешишь. Ступай себе другой дом искать, пока время есть. Зря ты мне помогал, без пользы.