Сокровище троллей
Шрифт:
Нельзя, чтобы проклятая распря изувечила жизнь мальчугану, как самому Ниджанги. Правильно говорят умные люди: «Месть — это змея, кусающая собственный хвост».
Так что же теперь — уйти и никогда больше не видеть сына?
А вот этого Ниджанги сделать не сможет. Разумно это или нет — просто не получится! Ему мало знать, что сын жив. Ему надо быть рядом. Надо защищать ребенка от любой опасности, радоваться его удачам, видеть, как мальчик превращается в юношу, а юноша — в мужчину.
Он не сумеет отказаться от Гилани…
Гилани?!
— Ты
Гилазар сразу понял, о чем его спрашивают.
— Конечно. Гилазар и Ниджанги.
У Подранка неожиданно потеплело на сердце. Как ни странно, он был растроган.
По обычаю, в имени сына — половинка отцовского имени. А здесь — имя из двух половинок. Дитя двух отцов.
Это помогло ему принять решение.
Улыбка невольно тронула жесткие губы Ниджанги — и показалась Гилазару страшнее любой свирепой гримасы. Чему улыбается этот ужасный человек? Что он задумал?
Подранок подался вперед, оперся руками о колени:
— Так ты хочешь, чтоб я не рассказывал мальчику про твою подлость? Это можно. Только у моего молчания будет цена.
От избытка чувств Гилазар ударил себя обеими ладонями в грудь — мол, только назови цену!
— Едешь в столицу? Отлично, наймешь меня в охранники. В Джангаше поможешь устроиться в городскую стражу. Или найдешь другую работу, да такую, чтоб перед людьми стыдно не было.
— Не просто стражником, а десятником! — прорезался голос у Гилазара. — У меня знакомства… дворцовые связи…
— Десятником — оно лучше, — кивнул Подранок. — Я из-за твоей подлости долго разбойничал, но то было в Чернолесье. До столицы моя лихая слава вряд ли докатилась.
— А если и докатится — всегда и все уладить можно, — окончательно придя в себя, усмехнулся Гилазар, бывший помощник судьи.
— Вот и славно. А теперь слушай самое главное, ради чего я все и затеял. Мальчик хочет учиться карраджу… еще бы, это же мой сын! Обучать его буду я. А всем известно: учитель — второй отец!
5. СЕВЕР-МЕДВЕДЬ
Ветер, летящий по силуранским лесам от затянутого в ледяной панцирь Северного моря, мог бы спеть здешним соснам об ужасе, объявшем Уртхавен.
О том, как во тьме полярной ночи низкорослые, плосколицые люди, боясь покинуть свои жилища из шкур, бросают в огонь кусочки тюленьего жира, смиренно просят пламя принять еду и уберечь своих хозяев, заступиться перед разгневанной силой, которая бродит снаружи, во мраке.
О том, как лежали у полыньи опрокинувшиеся набок длинные сани, вывалив на лед груду великолепных мехов — целое состояние где-нибудь вдали, на юге. И как молча грызли кожаные постромки ездовые псы, предавшие и бросившие хозяина, превратившиеся из упряжки в дикую стаю.
О том, как измученный человек, глодавший последние куски сушеной рыбы из мешка и ловивший, подобно белой лисе, мышей под снегом, выбрел туда, где встали хилым строем искривленные
О том, как в хижине звероловов — не из шкур, а из бревен! — едва живого гостя приняли, накормили, уложили спать. Но в полночь он очнулся от сна и услышал где-то вдали отзвук тяжелых шагов. Хозяева мирно спали, не лаяли их собаки, свернувшись калачиком у порога. Но понял беглец, что в оставленной им снежной круговерти продолжается погоня, неспешная и неотвратимая, а потому надо спешить прочь, на юг, не останавливаясь, не задерживаясь нигде…
Все это северный ветер мог бы рассказать силуранским соснам. Но зачем столетним гордячкам слушать рассказы крылатого бродяги о людских преступлениях, бедах, страхах? Этого хватает везде, куда забредает человек.
А если чужеземные чудеса хотят поразить собою побережье Тагизарны — пусть сами сюда придут!
— Рад бы остаться, да не могу, — печально сказал Дождик. — Спасибо тебе, что в беде не бросила. Но сама видишь: не здесь моя судьба.
Айки молча кивнула. Горе ее было так велико, что не могло излиться в слезах.
— Пойду дальше берегом, — продолжил Дождик. — Хоть до самого моря. Обязательно попадется хоть озерцо лесное… хоть пруд…
Парнишка кривил душой, успокаивая подругу. Будь где-нибудь поблизости ему приют, Тагизарна сказала бы об этом. Чего уж себе врать: путь предстоит дальний. Дождик и сам не знал, куда побредет. Ему еще долго жить и шагать. До самой весны.
Глаза Айки были широко раскрыты. Дождику больно было в них смотреть, но и взгляда оторвать он не мог.
— Заверну к Безымянке… проститься, — сказал он неловко. — Посижу под той ивой… ну, я тебе рассказывал.
Айки коротко всхлипнула.
Горько было Дождику расставаться со славной девчушкой, но Безымянку оставить было вдвое горше. Боль речки стала его болью, и парень знал, что даже в последние мгновения жизни, когда растечется он по весенней земле, вспомнит и сизые льдины, и старую иву, и глухую тоску, что нависла над берегом.
— Ну, прощай, — сказал он резко, почти грубо. И пошел прочь от постоялого двора, ни разу не обернувшись.
Айки, стоя в воротах, неотрывно глядела ему вслед. Слезы не застилали ей взора, она смотрела, как удалялась тонкая, невысокая фигурка.
Когда Дождик скрылся за деревьями, девушка поплелась на кухню. Она понимала, что лучшее в ее жизни пришло и ушло.
На кухне она огляделась… котелок надо помыть, вон те два блюда…
И тут взгляд зацепился за лежащую на сундуке лисью шапку. Забыл! Он шапку свою забыл!
Девушка окаменела, поняв, что это означает. Дождик не вспомнил про шапку, потому что ему не было холодно. Все меньше и меньше оставалось в нем человеческого.
Но она-то, дуреха, она-то!.. В спину пялилась — а не остановила, не окликнула! Он бы вернулся, еще хоть чуть-чуть побыл рядом!