Соль чужбины
Шрифт:
— Знаю французский. Училась шить. Знаю правила хорошего тона. Музыка — впрочем, дилетантски. Могу ездить на лошадях. Объезжать их — и на это готова.
— Если так же, как и людей, — усмехнулся Грибовский и, мгновенно став серьезным, закончил: — Масса профессий. Устроим, дайте срок. А пока решайте, куда плывем?
— Я полагаю... — начал Анохин и замолчал, беспомощно глядя на коллегу.
— Сколько у нас франков на прожор?
— Сто с мелочью.
— Расщедрился Поляков. Это из-за вас, Ксения. Вы позволите?
— Разумеется. В Крыму меня звали еще проще: Кэт.
— Кэт? Замечательно!
—
— Не станем отвлекаться, друзья, — перебил его Анатолий. — Я предлагаю «Большой московский Эрмитаж» близ Opera. Как? Во время обеда и ужина большая артистическая программа: цыгане, румынский оркестр, квартет бояр, хор бывших сенаторов. Сам Вертинский, случается.
И он пропел, очень точно подражая голосу недавнего петербургского кумира:
Я не зна-а-ю, зачем и ка-а-аму это нужно,
Кто посла-а-ал их на смэрть не дрожа-а-авшей рукой.
Только та-а-ак ка-ак-то стра-а-анно, так зло и нэнужно
Опустили их в ве-еч-чный па-а-акой...
— Очень похоже, Грибовский, — сказала Ксения. — Плакать хочется.
— Мне бы гитару — заплакали бы, милая девушка, — вдруг серьезно сказал репортер. — И я сам плачу — под настроение. Ну, все!.. Значит, «Эрмитаж»?! Но не в метро же мы туда. Занимайте места в такси, господа! Да здравствует наш благодетель Поляков! Вперед, вперед!..
Дверь им с поклоном открыл швейцар в черкеске.
— Нельзя ли газетку, голубчик? — попросил Грибовский, приглаживая непокорную шевелюру. — «Парижский вестник» желательно.
— Достанем-с, ваше сиятельство. Цена в рознице повышена-с до тридцати сантимов-с.
— Постарайся, милый. Только я не сиятельство, да и ты не всю жизнь, видать, в швейцарах. Кем служить приходилось на Руси?
— Уланским полком-с командовал, смею заметить. Полковник Смирнов-второй!
— Я вот солдатом был, необученным. Таким и остался. Штафирка-с... Учти, Смирнов-второй.
— Прекрати, Толя! — потянул его Анохин. — К чему эти разговоры? Выбирай столик. Он и так судьбой обижен, его каждый мордой об стол может.
— Никакой он не улан. Голубой мундир[49] просвечивает. Но ты прав, толстовец... Сядем к окну, не возражаете, Ксения?
Все сели. Официант во фраке принес меню.
— Ты полагаешь, мы начнем вслух читать сочинение твоего хозяина? — усмехнулся ему Грибовский уже мирно и спокойно. — Эти двое, что со мной, по-русски вообще не бельмеса. Слушай меня и запоминай, голубчик, Закусочку на твой вкус, графинчик, «смирнофф» чтоб была, так?.. Ну, консоме с пирожками, карп a’la Mennier, гусь жареный с капустой. Сыр швейцарский: во Франции жить — по французски выть. Кофе, торт яблочный — все! Да не перепутай: кофе горячий, водка — холодная, а не наоборот.
Официант, откланявшись, ушел. Тихо и тоскливо звучало на эстраде пианино. Время актерских выступлений еще не подошло. Анохин потерянно смотрел на Белопольскую. Грибовский погрузился в чтение газеты, которую , неслышно подойдя, положил на стол швейцар.
— А как вы стали атлетом, Толя! — спросила Ксения, чтобы нарушить молчание.
Грибовский почесал затылок, сказал серьезно:
— Я боксом занимался с детства. Для репортера это первейшее дело. Помню, приехал
— А ведь вы несчастный человек, Грибовский, — вдруг убежденно сказала Ксения.
— Несчастный? Слово-то какое, — не смог скрыть замешательства журналист. — С чего вы взяли? Несчастный? — повторил он. — Да почему?
Лицо выдает, когда вы думаете, что один и никто за вами не наблюдает. Как сейчас, когда уткнулись в газету.
— Поразительно, — сказал он уныло. — Все мы такие. А может, вам, мадемуазель, в цирке выступать? Устроить?
— В цирке не надо. Пока — во всяком случае.
— Неграм всегда нужен дансинг, русским — кладбище, французам — манифестация, — пробормотал он. — Куда же мне вас устроить?
Официант ловко сервировал стол, профессионально прислушиваясь к разговору.
— Тоска давит, — вдохнул Грибовский. — И ты молчишь, Лев. Почему ты молчишь? Я тебе мешаю? Поем и уйду. Послушай, голубчик, — обратился он внезапно к официанту. — Ты на кого работаешь? На ЧК? На Дезьем бюро, на Кутепова? Скажи, чтоб прислали другого.
— Но, простите, господин... Меня уволят. Я не сделал ничего такого, чтоб вы гневались.
— Оставь, Толя, — вмешался Анохин. — Всех ты воспитываешь. Идите, пожалуйста, мы тут сами, — кивнул он официанту. — Попали в пристойный ресторан — давайте обедать.
— Вы умница, Лев Федорович!
— Бог с вами, — Грибовский поднял запотевший графин. — Не теляти волка поймати. Выпьем... Выпьем за то, чтоб каждому сегодня было хорошо.
— Почему сегодня? — возразил Анохин.
— Да ладно. Пусть каждый пьет за свое. Чокнулись — и до дна.
Выпили. Грибовский посмотрел на Ксению доброжелательно, похвалил:
— Умеете. Профессионально, как пристав в прихожей у богатого еврея на пасху.
— Вам не нравятся евреи? — спросила Ксения, готовая дерзить.
— Нет, почему? И евреи бывают разные. Дубль? — и, не дожидаясь ответа, вновь наполнил рюмки. И выпил с удовольствием, зацепил кусок лососины, проглотил целиком. — Тоска давит. Глотнул водки — и аппетит прочь. Поговорить хочется. Вы жуйте, а я чуть-чуть пофилософствую.
— Только прошу тебя, — Анохин незаметно показал глазами на Ксению.