Соль чужбины
Шрифт:
Все это являло собой странное зрелище: посреди общего хаоса и запустения в спешном порядке рождался оазис, отделанный с «шиком» на один день. Оживленная Доротея Пенджет носилась в такси между Парижем и усадьбой. Княгине Вере предстояло составить список приглашенных «из знатнейших русских семей», Белопольской — проследить за изготовлением и рассылкой специальных приглашений. Все делалось с отчаянной быстротой, размахом, широтой. Омнибус привез из Парижа поваров и лакеев. Следом во двор въехал грузовик, нагруженный всевозможной снедью, фруктами и винами. Был ярко освещен подъезд. Таксомоторы стали подвозить гостей. И грянул бал!..
Гостей Русского дома[58] (название это с легкой руки мисс Доротеи прочно привилось)
Лестница, ведущая на второй этаж, была не слишком широка, и свежая краска во многих местах еще не успела просохнуть. Ксения отодвинулась чуть в сторону, и с каждой новой группой сановных стариков и старух росла ее неприязнь. Уж больно жалкий и одновременно смешной вид оказался у этих представителей бывших высших сфер. Столько лет прошло, а они все такие, как в Константинополе: изрядно потрепанные генеральские и сенаторские мундиры, плохо выбритые физиономии и пергаментно-желтые декольтированные плечи, обрюзгшие лица, беззубые рты — все это представляло картину жуткую. «Словно мертвецы на шабаш съехались, — подумалось Ксении. — Сколько их, и все одинаковые». Позднее появились, правда, человек пять-шесть во фраках с белыми сверкающими пластронами, приехавшие на своих автомобилях. Эти держались уверенно, отдельной группой, стараясь не смешиваться с толпой, сгрудившейся вокруг огромного сверкающего стола, от которого взгляд оторвать было невозможно.
Собрались все приглашенные. Задерживалась лишь та, что устроила все это. Садиться за стол без Доротеи Пенджет Вера Кирилловна считала неудобным, неэтичным. Гости нетерпеливо, точно по команде, пришли в движение, поток закрутился слева направо. Знакомые приветствовали друг друга, одни с преувеличенной радостью целовались, другие раскланивались, третьи лишь небрежно кивали. До Ксении долетали обрывки разговоров:
— ...Российская закваска — дело первейшее, нет силы из нас ее вытравить...
— Здесь и праздник не в праздник. Капустой и огурчиками не пахнет, колокольни не звонят, и православных с покаянными лицами не встретишь...
— Посмотри на того валета,ma chere! Фрак надел, перстни на каждом пальце. В Москве я его дальше прихожей не пускала.
— Говорят, в Симферополе наворовался, склады сумел вывезти.
— ...Слышала, Опричнин богу свою грешную душу отдал?
— Следовательно, вакансия тверского губернатора освободилась! Надо к управляющему...
— Собственной его величества канцелярией? Уже, ваше сиятельство, первые шаги я уже предпринял, жду ответа...
Спорят, горячатся три старушки — маленькие, худенькие, с личиками как у обезьянок, очень похожие друг на друга:
— Нет, сударыня, уж позвольте. Мне полагается поближе вашего к хозяйке сидеть. Мой муж в губернаторах верой и правдой царю служил.
— Это как кто посмотрит, государыня моя. Мой-то, царство ему небесное, производства в генерал-лейтенанты еще в Великую войну удостоился.
— А мой и не упомню...
— Да у вас и мужа не было!
— Как вы смеете! — гневно трясет кулачком оскорбленная старушка. — Я — родственница хозяйки по мужниной линия. Убедитесь: меня рядом посадят!..
Наконец появилась и мисс Доротея Пенджет — в умопомрачительном вечернем платье, подчеркивающем худобу и все несовершенства ее фигуры, украшенная бриллиантами, как рождественская елка блестками. Протиснувшись через толпу, она уселась во главе стола, стоящего «покоем», сделала знак Вере Кирилловне: можно-де всем садиться. Старая княгиня чуть дрожащим от торжественности, напряженным голосом объявила, что просит дорогих гостей откушать того, что бог послал. Приглашенные, изо всех сил стараясь сохранять достоинство и тем не менее незаметно толкаясь, суетясь и нервничая, ринулись занимать места, норовя оказаться как можно ближе к Мещерской и ее окружению. Упал стул. Кто-то не то вскрикнул, не то всхлипнул. Бухнул, точно выстрелил, разбитый фужер... Наконец
Скоро аристократическое застолье приняло вид обыкновенного благотворительного обеда, к которым уже привыкли. Общество разделилось на группы и группки. Повсюду произносились тосты и чокались. Где-то целовались и плакали о прошлой жизни, где-то ссорились. Вдоль стола ходили первые захмелевшие, назойливо приставали к сидящим со своими просьбами и обидами.
Ксения смотрела на происходящее с чувством усиливающегося омерзения. Эти вчерашние люди, собранные тут, эти суетящиеся мертвецы...
Незаметно для всех исчезла Доротея. Ушла к «себе», в еще не отремонтированную комнату, Ксения. Кроме продавленной софы и двух венских стульев здесь ничего не было. Болела голова. Присев на край запачканной мелом софы, она думала о том, что судьба вновь подготовила ей непростое испытание — если она согласится и останется здесь, среди этих омерзительных стариков и старух, замурует себя вдали от Парижа. Ксения подумала еще, что вполне могла бы добраться от Сен Женевьева до площади Данфер-Рошро на рейсовом автобусе: не ночевать же ей среди этого хаоса, не ждать, пока окончится прием и этих сумасшедших стариков и старух начнут отвозить в Париж? Вспомнив эвакуацию и Константинополь, она невесело усмехнулась, — до чего же человек стал быстро приспосабливающимся животным, безразличным к среде своего обитания. Ксения незаметно оделась н, стараясь не привлекать к себе внимания, вышла на улицу. Так было ознаменовано ею торжественное открытие Русского дома.
3
Словно по уговору, друзья Ксении никогда не вели политических споров в ее присутствии и не давали ей возможности вовлечь в них себя. А тут их обоих точно прорвало — когда она рассказала о Русском доме. Разговор пошел о политических метаморфозах русских эмигрантов — от предреволюционных лет и по сей день, от монархизма к «левой» группе кадетов и снова к черносотенному монархизму и даже фашизму — пути, пройденному за весьма короткий срок. Они сходились на том, что делалось это по мотивам скорей всего шкурническим, из-за того, что привыкли монархисты российские всегда находиться в центре так называемой «общественной жизни и борьбы» — дискутировать, составлять партийные программы, выступать с трибун, громя противников логикой своих доводов, стараясь навсегда закрепить за собой право сокрушать любого инакомыслящего.
Анохин и Грибовский, как оказалось, были большими политическими спорщиками. И с чего бы они ни начинали разговор, все крутилось вокруг фигуры некоего среднего человека, эмигранта, который независимо от положения, от того, был он военным или статским в прошлом, являл собой теперь как бы рядового эмигрантской армии, обладающего рядом обязательных черт. Каким же он стал, русский эмигрант, дитя трех эмиграций времен гражданской войны? Во-первых, он никем не стал и мало изменился — и внутренне, и внешне, — на этом решительно сходились Анохин и Грибовский. Он оставался в массе своей однороден, хотя бывали и исключения. Часть откалывалась, решительно рвала со своими соплеменниками. Другая как бы поднималась над ними. Тут были знаменитые артисты, художники, литературы, учителя, врачи, талантливые ученые и инженеры, которых стремились заполучить крупнейшие фирмы Европы и Америки. Их оказалось не так много — таковы условия эмиграции; подлинные таланты умерли в безвестности, но некоторые оставили заметный след и в мировой науке.