Солдат идет за плугом
Шрифт:
Нет, он понял, он все понял.
Клетчатая рубашка очень ему к лицу. Он в ней такой ловкий, живой. Голубые полоски перекликаются с его глазами, каштановые волосы торчат мальчишескими вихрами. Вот чья-то рука хочет ласково потрепать их. Но что это? Она вцепилась в волосы и тянет его вверх… Эта проклятая рука поднимается все выше… мальчик становится все меньше… Потом — со всей высоты грохается оземь… А-а!
Фрейлейн Кнаппе содрогается, корчится, в ужасе зарывается лицом в подушку, но откуда-то снизу, из черного провала, куда он был брошен, Эмиль снова встает перед ней во весь рост,
"— Это все я!.. Я своими руками построил плотик с красным флагом… Из тростника… сплел из тростника… Сам придумал… один…" — он силится улыбнуться своим мучителям.
Бывшая учительница, вздрогнув, открывает глаза. Потом она съеживается клубком, словно хочет захватить руками, всем телом хотя бы крупицу сна. Но ей это не удается. Подушка жжет лицо. Она откидывает одеяло и больше не приневоливает себя спать. Кажется, ей уже никогда не уснуть.
Она встает с постели. В окна крестьянского домика пробивается рассвет. Словно через голубую кисею, виднеются очертания домов, башня кирхи, мглистое небо.
Чей это будет день? Кто получит в нем свою долю?
С утра она обольется холодной водой. Школы еще не открыты, но не надо забывать: она — учительница. Торопливо выплеснув из ведра остаток воды, она идет к колонке за свежей. Подымаясь с ведром в руке по тропинке, шагов за триста от старой задымленной кузницы, седая учительница вдруг увидела, что на стене замка чернеет крупная надпись. Готические буквы были выведены дегтем, в конце стоял остроконечный восклицательный знак. Побелевшие губы фрейлейн Кнаппе прошелестели: "Rache!" — месть! Ей показалось, что острие восклицательного знака вонзилось ей в самое сердце. Она выронила ведро, да так и застыла…
"Rache!"… Месть…
Справа, в зеленой, умытой росою траве, вилась тропинка, сбегая к низенькому домику в долине, слева подымалась гранитная стена замка со страшной, намалеванной дегтем надписью.
— Фрейлейн Кнаппе! — послышался возглас со стороны железных ворот, с выбитыми на них львами.
Четко ступая только что начищенными сапогами, по-солдатски подпоясанный, к ней шел Григоре, улыбаясь своей простой, вполне штатской улыбкой.
— Вот хорошо, что я вас встретил, фрейлейн. Я сегодня дневальный. Стою на посту и смотрю в долину. Не понимаю, как это я вас не заметил. Я хочу попросить вас… Помните, я заходил к вам… смотрел вашу скрипку…
Бутнару запнулся, заметив неподвижный взгляд этой преждевременно состарившейся фрейлейн, которая всегда старалась вставлять в свою речь русские слова, оставшиеся в ее памяти со времен концлагеря, в то время как Григоре особенно старательно говорил с ней по-немецки.
— Вон там, на горке, живет одна девушка… — выдавил он с усилием.
Учительница печально кивнула головой, и Григоре только теперь заметил, куда она смотрит.
— Что это? — спросил он, меняясь в лице, и, торопливо откозыряв ей, кинулся к замку.
Женщины и девушки, собиравшиеся уже на работу, остановились, стараясь понять, что случилось.
Фрейлейн подняла ведро, сделала два шага и остановилась в изнеможении.
— Бедняжка учительница,
— Если б и не седой вернулась, так тут бы поседела. Не видишь разве, что на стенке написано? — ответила ей другая.
— Да, видно, и у нас начинается. "Rache!" Крови хотят!
— Кто? Наци? Ты думаешь, они и сейчас еще остались? — вмешалась еще одна женщина.
— Остались немцы! — возразила, появившись словно из-под земли, Эльза Фишер. Она, видимо, не разобрала, о чем идет разговор.
— "Rache!". Кто знает, может быть, как раз русские и написали это?
— Вполне может быть, — заговорила опять румяная. — Чего ж вы хотите? Наши не мало бед натворили у русских. Теперь настала их очередь.
— Вижу, вижу — ты такая же гадкая, как Берта, вот ты ей и подпеваешь, — срезала ее Эльза.
— "Sieg oder Sibirien!" [34] — словно повторяя затверженный урок, произнесла девочка-школьница.
— Ну хорошо, только слово написано по-немецки! Как же его смогли написать русские? — не унималась старшая из женщин, не сводя глаз с надписи. — Едва ли это сделали русские. Те, что у нас, по-моему, не плохие люди.
— И по-моему тоже, — сказала девочка с лопатой на плече.
— Ничего вы не знаете, девушки, — зашептала, придвинувшись поближе, морщинистая старуха с испуганными глазами. Это была тетка Гертруды, известная в деревне под именем "тетушка Шнурре". — Ничего вы не знаете! Стыдно так говорить! В тон деревне за горой — от нас рукой подать — надругались над целой семьей… И мать, и дочку… А потом, говорят, и дом подожгли…
34
Победа или Сибирь! (нем.).
— Рассказывают, что они ценные вещи, золотые часы ищут, а если не находят — зарезать готовы.
— Слышали? Есть такие, что и убивают…
— Ты говоришь, раз написано по-немецки, значит, русские не могли этого написать? — снова вмешалась, проталкиваясь между женщинами, неугомонная Эльза. — А разве Грегор не знает немецкого языка?
— Нет, Эльза, нет! Грегор?! Быть того не может!
— А потом — он ведь и не русский.
— А этот мрачный ефрейтор, думаете, не говорит по-немецки? — упрямилась Эльза. — Вы думаете, что он не умеет, потому что он всегда молчит, так? — Она обвела женщин блестящими глазами, потом привстала на цыпочки и зашептала на ухо то одной, то другой:
— Так вот, знайте: он еврей и зовут его — Юзеф. Он пришел сюда, чтобы отомстить… Мне это сказала одна особа… настоящая дама…
— Солдаты идут! — проговорила вполголоса одна из женщин.
— Тш! Солдаты идут! Солдаты…
— Тш-ш…
Действительно, из замка, словно по тревоге, выбежал Гариф Асламов, а за ним, чуть позади — Кондратенко и Григоре Бутнару. В длинном узком окошке, из которого шел густой пар, показалось разгоревшееся лицо Берты Флакс. Под одним из львов на створке ворот застыл Иоганн Ай.