Солдатами не рождаются

Симонов Константин Михайлович

– Ты спросил, как будет дальше, – сказала она, отрываясь от этой одновременно и счастливой и несчастной мысли о нем. – Я сделаю все, чтобы видеть тебя. Каждый раз, как смогу.

– И я тоже, – сказал он.

Сказал весело и уверенно, хотя понимал, что за этим так просто сказанным «каждый раз, как смогу» стоит бесконечное число раз «не смогу» – из-за людей, из-за службы, из-за собственного понимания своего долга на войне.

А все-таки как здорово было услышать эти слова! Удивительное это дело – остаться в живых, и встретиться

с женщиной, и вдруг почувствовать в полную силу, что это значит – остаться в живых!

«Ну и как все-таки все это у нас будет, трезво говоря?» – мысленно остановил себя он.

Но как раз этого сейчас и не хотелось – ни трезво говорить, ни трезво думать. Хотелось просто верить, что все будет хорошо.

Она сказала ему ночью, что с самого начала просила Серпилина послать ее в полк, в санроту. И об этом можно попросить еще раз. Если не в санроту, то хотя бы в медсанбат их дивизии.

Наверно, он был обязан подумать, что работать в санитарном отделе армии безопасней, чем в медсанбате или в полку, но он не подумал. В этой маленькой женщине было что-то такое, что не позволяло против ее воли бояться за нее того, чего она сама не боялась.

Она споткнулась в темноте, и он поддержал ее, не дав упасть.

– Да, ночи в январе длинные, – сказала она. – А хотя сегодня уже февраль.

И он подумал, что в самом деле сегодня первое февраля, значит, пошел уже двадцать третий день наступления.

– Позавчера иду, вижу, лошадь с санями, на санях полковой миномет, а сзади топает солдат. Подошли к развилке, лошадь, смотрю, пошла в одну сторону, а солдат – в другую. Окликнул его, оказывается, заснул на ходу. Вот до чего люди устали.

– И ты тоже, – сказала она, потому что всю эту ночь и все это утро думала только о нем.

Еще подходя к огневым позициям артиллеристов, они услышали, как невдалеке урчит полуторка. Наверно, водитель, пока выгружали снаряды, не хотел выключать на морозе мотор.

Из темноты вышел знакомый Синцову командир дивизиона.

– Богу войны! – сказал Синцов. – У тебя что, порожние машины назад пойдут?

– Сейчас одна пойдет, – сказал командир дивизиона, вглядываясь в малопонятную ему маленькую фигуру рядом с Синцовым.

– Все же, значит, пополнили тебя боеприпасами.

– Все же пополнили. А ты чего?

– Хочу вот военврача, – кивнул Синцов на Таню, – посадить в кабину. Ей в санитарный отдел армии надо.

– До развилки довезут. Пойдем посадим, – сказал командир дивизиона.

Они подошли к полуторке.

– Сажай, – сказал командир дивизиона Синцову и пошел вокруг кузова назад, туда, где слышались солдатские голоса.

Синцов распахнул дверцу кабины:

– Садись.

Таня влезла на подножку и села. Он стоял рядом, совсем близко. Потом, не дав снять варежку, коротко стиснул ей руку и отодвинулся.

– Я закрою, холодно.

Но ей было не важно, что холодно, а важно, чтобы он еще несколько секунд

пробыл рядом с ней. И она, поставив валенок на подножку, помешала ему закрыть дверцу.

– Ну вот. – Он нажал на дверцу и не сразу понял, почему не смог закрыть ее. – Ногу же мог сломать тебе!

Она убрала ногу, потому что с другой стороны в кабину уже влез водитель. Синцов захлопнул дверцу со своей стороны, машина рванула и выехала, оставив его вдвоем с командиром дивизиона.

– Чего это ты с утра на огневых? – спросил Синцов.

– Заночевал здесь. С вечера работу с личным составом проводил.

– Насчет чего?

– Чтобы сверхметкий огонь сегодня дали, все живое мертвым сделали…

– Значит, ваши начальники с утра на «хенде хох» не надеются?

– Не похоже, – сказал командир дивизиона. – Боекомплект за ночь опять до полного довели.

– А я вчера, когда о Паулюсе узнал, подумал, что и наши фрицы сдадутся.

– То-то, я вижу, ты мирным настроениям поддался, ночей не спишь, военврачей по утрам провожаешь…

Синцов не ответил. Да, может быть, и поддался.

– Ладно, пошел, – сказал он, помолчав. – Если вас за ночь до боекомплекта довели, значит, и нам с утра накрутку будут делать.

Светало медленно. Пока шел обратно, так до конца и не рассвело. Только кое-где из морозного утреннего тумана вылезали зубцы развалин. Да и шут с ним, что еще не рассвело! По правде говоря, смотреть на все это не хотелось.

Мысли о том, будет или не будет сегодня бой, путались с мыслями о женщине, за которой захлопнул дверцу кабины и остался опять один на один со своей обычной жизнью – войной.

Ночью с тревогой подумал, как будут расставаться утром, а оказалось все просто. Это она так сделала, что оказалось все просто. И ничего лишнего и глупого друг другу утром не сказали. А ночью он говорил ей много лишнего и глупого. Даже сам удивлялся, считал себя уже неспособным на такую нежность к женщине и на такую благодарность к ней.

Он говорил, а она молчала. Потом сказала: «Какой ты нежный». Сначала сказала: «Я не думала, что ты можешь быть таким грубым», а под утро: «Я не думала, что ты можешь быть таким нежным».

Ничего удивительного. Он и сам давно забыл, каким он может быть – грубым, или нежным, или еще каким-нибудь.

Кто знает, может быть, он с такой силой жег себя все эти полтора года воспоминаниями о жене, что они выгорели дотла. Или это только так кажется сегодня? Он подумал об этом, когда утром запнулся, прежде чем сказать ей: «По-моему, я люблю тебя».

Говоря это, он не вкладывал в слово «люблю» какой-то особенный, необыкновенный смысл, который как бы отделял это слово от всех других и необъяснимо приподнимал над ними. Само по себе это слово в общем-то ничего не значило, – просто он не нашел других слов для того, чтобы коротко сказать ей самое главное: что он уже не может представить себя без нее.