Солдаты и пахари
Шрифт:
Саня рассказала Макару, кого искать в городе, куда приходить, что спрашивать.
Брякнула калитка.
— Спрячься, Макарушка, — она так назвала его в первый раз. — Вот сюда, в чулан.
В школу заявился писарев сын.
— Извините, сударыня, — весело заговорил он, — я к вам по делу… Книжечку бы какую почитать. Заняться совсем нечем.
— Разве только вот эту, — сказала Саня и подала Кольке «Житие Иннокентия, епископа Иркутского».
Колька обшаривал взглядом комнату, подбитый глаз его чуждо уставился на Саню.
—
— А зачем?
Колька напыжился, поднял нос.
— По-жа-ле-ешь об этом! — Заложив руки за спину, прошелся по комнате, ткнул ногой дверь, вышел не прощаясь.
Вечером учительницу вызвал писарь. Начал допрос:
— Книжечки, Александра Павловна, батракам читаешь? Нельзя. Это противу закона.
— Жития святых? Противу закона?
Писарь будто не расслышал ее.
— В противном случае будет доложено в уезд, — продолжал. — Имейте в виду. Да-с.
— Значит, вы будете жаловаться? — рассердилась учительница. — Ну, так и я на вас пожалуюсь куда следует!
— Ладно. Ладно. Бог с вами, — струсил неожиданно писарь. — Я ведь только предостерегаю. Чтобы, не дай бог, чего плохого не вышло.
Зачиналось утро. Ополночь ветер затих, улегся в камышах, расчесав на берегу осоку. Выпустили из пригонов гусей. Щелкая копытами, прошло по улице стадо, унесло с собой на поскотину запахи умирающих трав и парного молока. Марфушка, позвякивая ведрами, шла по воду, обмывая ноги в холодной росе. На берегу поили лошадей парни.
— Невестушка прикатила! — крикнул Гришка.
— Невеста, да не твоя, хорек душной! — огрызнулась Марфуша.
Гришка рассердился.
Корявое лицо его побагровело, а в зрачках загорелись злые искры. На двенадцатом году хворал он оспой. Драл себя грязными ногтями. Ревел. И рукавички мать надевала ему на руки, чтобы не расчесывал обличье, и вином красным поила. Ничего не помогло.
После оспы не только лицо, но и характер Гришки остался корявым. Не любили его парни, прогоняли девки. «Шилом бритый» прозвали. Не дружил он ни с кем. Только перед богатыми заискивал, извивался вьюном, на побегушках прирабатывал, вызывая неподдельное удивление отца:
— Истинный господь, не знаю, откуда у него взялось это, — поговаривал он. — Таких ж…лизов в нашей породе сроду не было.
Завидовал Гришка Терехе: уж больно хороша собой соседка Марфушка, зазнобушка братова. И любит его сильно, на край света готова бежать с непутевым. При всех назвала Гришку «душным хорьком», не постеснялась.
Злорадствовал Гришка, когда узнал, что просватали девку за писаря.
— Тебе слюнки глотать придется, — говорил брату. — А писарь, хотя и одноглазый, женится. Вот оно, богатство-то, какую силу имеет! И книжечки твои тут не помогут! Ученый!
Тереха хватал что попало под руку, кидался на Гришку.
Отец останавливал:
— Не кобели, поди! Чего всходились?!
Знал Гришка, какой камень лег на душу брата,
— Эй, невеста, замешана на тесте, пусти ночевать! — орал он дурным матом. — Позорюем на коровьем-то реву!
Захохотали, засвистели парни. Будто полоснул кто Марфушку плетью. Пригнулась, даже ниже ростом стала. Едва донесла коромысло домой, залила кадочку, кинулась бежать на поскотину. Нагнала стадо. Остановила Тереху.
— Что случилось, птаха моя? — испугался пастух.
Судорожно дернулись у девчонки губы, потекли слезы.
— Не плачь. Слезами горе не смоешь. Давай уходить. Женимся. Обвенчаемся где-нибудь не в нашем приходе.
— Господи! Тереша! А благословлять-то кто нас будет? А отец мой как же?
— Греха боишься? Не слышала, что ли, как Саня толковала. Богатые, которые жируют и за наш счет жизнью наслаждаются, они больше грешат… Только грехи им не записываются!
— Не боюсь я никакого греха! И бога не боюсь. Айда! — Она взяла Тереху за рукав, потянула в колок. — Айда, желанный мой, дите от тебя будет… Пойдем!
Рванула на себе кофточку, прижалась к Терехе, заревела навзрыд.
В покров день, в праздник пресвятой богородицы, первого октября по старому стилю, в Родниках собирались большие ярмарки. С первым снегопадом на потных, в куржаке конях приезжали из уездного города купцы с рыбой, мехами, лесом. Заявлялись кочевники-казахи, слетались цыганы-конокрады, ворожеи, труппы бродячих актеров. Появлялись оптовики из Ирбита, Новониколаевска и даже из Нижнего Новгорода. Шумные шли торги. Площадь около церкви кишела. Лавочки ломились от товаров. Ребятишки торговали вовсю приготовленными на эти дни калачиками, а бабы гнали по дешевке горячие пельмени, на закусь.
На покров день и назначил свою свадьбу Сысой Ильич. Его двухэтажный крестовик, казалось, источал запахи блюд, выдумываемых Улитушкой.
Сысой Ильич приосанился, порумянел. Марфуше не велено было уходить из дому даже за водой. Она сидела в родной горнице с подружками-одногодками. Вязали и шили. Пели обручальные.
Перед самой свадьбой на тройке вороных прикатил жених. Не хотел, чтобы невесту из бедного домишки Оторви Головы повезли к венцу. Упросил будущего тестя и тещу: пусть Марфуша, подружки ее и родня проведут ночь у него в доме.
— Так-то сроду нигде не делается, — возражали сваты.
— А мы сделаем. Нам все можно, — смеялся писарь.
— Нету в етом никакого нарушения, дорогой ты наш зятек! — Секлетинья подхалимски заглядывала в лицо писарю. — Поезжайте и не беспокойтесь.
Умчала тройка ватагу девчонок и Секлетинью в романовский край. Оставшись один, Оторви Голова полез в шкаф.
— Где она тут у меня?
Налил полный стакан, отщипнул хлеба.
Он редко пил водку, во хмелю был смиренным, кротким. Беседовал обычно сам с собой, хвалил-навеличивал.