Солдаты вышли из окопов…
Шрифт:
Тон его голоса удивил Фирсова. Солдат говорил с ним мягко и свободно, как говорят между собою люди равного развития.
— Можно узнать — кто вы?
— Старший унтер-офицер Мазурин.
— А, очень рад! — Фирсов поздоровался, ощутив твердое пожатие сильной руки. — Так мне, говорите, опасно идти туда?
— Да, да. Можете наткнуться на проволоку, свалиться в окопы. Приятного мало.
— Это верно, — согласился Фирсов. — А вы давно на фронте?
— С начала войны. Но два раза уже был в тылу, лечился от ран.
— Угу… Так вы, значит, у генерала Васильева меня видели?
— Даже, извините, слышал
— И что же, как отнеслись вы к тому, что я говорил? — В голосе Фирсова прозвучал неподдельный интерес.
— Говорили вы правильно. Но скажите: уверены ли вы, что все эти комитеты, комиссии и само правительство так сумеют наладить дело, что обеспечат фронт всем, чем нужно? Тут ведь нужна прямо-таки революция в геологическом деле! Разве при теперешних порядках это возможно?
Фирсов был ошеломлен. Странный у него собеседник, странная обстановка, странный разговор!
— Думаю ли я так? — переспросил он. — Если честно признаться — нет, не думаю. Слишком мы отстали. Но следует ли из этого, что надо опускать руки?
Мазурин стоял против Фирсова, опираясь на винтовку, и когда какая-то далекая вспышка осветила их на мгновение, Фирсов различил лицо солдата — простое русское лицо, с глазами проницательными и глубокими, с морщинками по краям рта.
— Послушайте, — сказал он, — а ведь ваше лицо знакомо мне… и голос знаком. Да, да, ведь мы даже разговаривали с вами! Постойте, постойте… Где это было?
Мазурин улыбнулся.
— А я сразу узнал вас, Александр Евгеньевич, — сказал он. — Ведь я по явке ночевал у вас, в Петрограде. Такие вещи не забываются… До сих пор с благодарностью вспоминаю, как эта ночевка спасла меня от ареста — больше некуда было тогда деться.
— А! Да, да, да! — радостно воскликнул Фирсов. — Теперь я узнал вас! Мы тогда еще толковали с вами о возможности социалистической революции в России, помните? Интересный был спор.
И, наклонившись к Мазурину, прошептал:
— И сейчас ваши товарищи иногда ночуют у меня.
— За это вам великое спасибо, — с волнением произнес Мазурин.
— Я с теми, кто хочет переделать жизнь по-новому. Еще Чехов мечтал о том времени, когда не станет тунеядцев и все без исключения будут трудиться.
— Работать надо всем, — согласился Мазурин, — только не так, как это принято теперь, — не на чужих, не на врагов. Работать надо для народа нашего, все для него подготовить — ему потом легче будет жить.
— Когда это «потом»?
Мазурин продолжал говорить, не отвечая на вопрос:
— Вот вы ссылались на нашу бедность, на неурядицы, на то, что мы не знаем своих богатств. Неужели вы, ученый и знаток своего дела, считаете, что все это случайно? Неужели не видите, что страна, которой так варварски управляют, не может выиграть войну и продолжать жить по-прежнему? Нет, дальше так жить нельзя! Один путь — взять народу управление страной в свои руки. Нужно ломать стену, которая не дает возможности выйти на простор, добыть те несчетные сокровища, о которых вы так хорошо изволили говорить генералу Васильеву. Кто же, по-вашему, будет прав: тот ли, кто станет ахать, что можно ли и время ли эту стену ломать, или тот, кто поплюет на ладони, схватит лом да саданет им что есть силы в эту проклятую стену, да товарищей позовет на помощь?
— Ах, вот оно что — «садануть»! — язвительно сказал Фирсов. Он слушал Мазурина со смешанным чувством сознания силы, простоты его слов и смутного своего несогласия с ними и обрадовался, что последние мазуринские мысли дали повод возразить ему. — Садануть-то легко, а как же вы саданете, когда надо в это же самое время немца остановить? Нет, друг мой, нужно быть осмотрительным, рассчитать все как следует. Семь раз примерить, а затем уже действовать.
— …Примеряли-то давно, — лукаво ответил Мазурин. — Еще Разин и Пугачев этим занимались, потом декабристы, народовольцы… Мы, господин Фирсов, по-другому примеряемся: рубить дерево, так уж и пень корчевать, ломать стену, так до земли, чтобы и следа от нее не оставить!
— Кто же это «мы»?
— Народ! Простые люди! Прежде всего — рабочий класс, которому, как вам известно, кроме цепей, терять нечего, а приобрести он может весь мир! Разрешите узнать, — другим тоном вдруг спросил он, — вот вы ведете изыскания, отыскиваете руды, а кому все это достанется?
— Как кому? Все это для нас с вами, для России — для народа!
— Да что там достанется народу! — простодушно сказал Мазурин. — Вот народ добывает золото на Лене, а получает за это гнилое мясо в желудок и пули в грудь! Давайте начистоту говорить: народ тут ничего и не понюхает. Вы бывали в Донецком бассейне? Видели, как шахтеры живут? В забой спускались? В каких условиях шахтер трудится? Нет, народу от всех богатств, что он добывает, достанутся только гроб да могила.
Он не горячился, не повышал голоса, как человек, прочно знающий свое, и тон его голоса действовал на Фирсова, может быть, еще сильнее, чем слова, которые он слышал.
— Скажите мне, я верю вашей искренности и честности, — разве можно отдать Россию немцу? — спросил Фирсов. — Разве есть сейчас что-либо важнее нашей победы? Мы погибнем, если не победим в этой войне.
— Не погибнем, — твердо сказал Мазурин. — Мы своей России не отдадим никому. Я слышал, как вы говорили, что мы постыдно не знаем дома, в котором живем. Такая ли Россия нужна вам, честному ученому, или вашему учителю Вернадскому, всей интеллигенции, всему нашему народу? Так вот, ту новую Россию не отдадим никому, за нее будем драться и умирать и, умирая, славить и любить ее. А желать победы царской России — все равно что желать ее мертвецу. Да и с кем, скажите, побеждать ей? С царем, верховным главнокомандующим, с Распутиным, со всей этой, простите, сволочью, что окружает их, с разрушенным тылом и с народом, который эту царскую власть ненавидит и только и ждет, чтобы ее сбросить? Неужели вам не ясно, что такая Россия победить не может?
— Нет, это уж вы чересчур сильно, — проговорил растерянно Фирсов, — так нельзя. Мы в море, и надо нам плыть, добраться до берега.
— На гнилом, тонущем корабле моря не переплывешь, — жестко ответил Мазурин. — Надо строить корабль другой, крепкий….
Земля вздрогнула от разорвавшегося невдалеке тяжелого снаряда, и когда Фирсов опомнился, никого уже возле него не было.
Бывает в природе состояние, которое можно назвать предгрозьем. Тяжелые, темно-серые тучи, точно каменные, нависают над землей, тишина — даже ветер не шумит в деревьях, но уже чувствуется, что надвигается и скоро разразится буря небывалой силы.