Соленая Падь
Шрифт:
Куличенко поздоровался резко, по-военному, а Глухов остановился на пороге, кивнул, огляделся по сторонам, всех присутствующих тоже оглядел, прошел к столу и сел рядом с Мещеряковым.
– Начнем, либо как?
Брусенков поглядел на него, на рваную его рубаху. Спросил Мещерякова:
– А это кто у тебя? Что за товарищ?
– А он у меня никто.
– Ну все ж таки?
– От карасуковских мужиков ходоком. Пришел поглядеть и понять, что у нас здесь с тобой происходит. Глухов фамилия. Петро Петрович.
– А для чего это ему?
– Фамилия-то?
–
– Так говорю же: он от мужиков. Вон от какой от огромной волости. Ты для начала скажи, Глухов: можем - нет мы надеяться, что карасуковские мужики к нам все ж таки присоединятся?
– Сказать - это не от вас, товарищи, зависит.
– От кого же?
– спросила Тася Черненко.
– От Колчака. Когда он еще месяц хотя бы не бросит безобразничать, не то что Карасуковская - все волости и даже все кыргызы в степе ваши будут.
– И давно он у тебя такой?
– снова спросил Брусенков у Мещерякова.
– Дорогой к нам пристал. От Знаменской деревни верстах в тридцати. Нет, сказать, так и все сорок верст будет от Знаменской то место.
– И сразу ты его на заседание главного штаба привел? А если он военную тайну узнает?
– Так мы что - глупые совсем? Мы ему скажем уйти, когда зайдет о военных действиях. А сейчас почто ему нас не послушать? И свое слово нам не сказать? Соединение пролетариев всех стран не секретно же делается? Вот скажи, Глухов, - ты за соединение?
– Я не то чтобы сильно "за"...
– пожал плечами Глухов.
– Почему так?
– Дома делов слишком уж много. Управиться бы...
– Ты бы, товарищ Мещеряков, еще и Власихина привел сюда!
– уже заметно сердясь, сказал Брусенков.
– Тоже дружок твой.
– А вот это мне несподручно, нет. Я его с собой не привозил. Он ваш, доморощенный, Власихин-то... Приглашайте вы, я его послушаю!
– Довгаль, ты-то что молчишь?
– спросил Брусенков.
– В защиту пролетариата перед Власихиным какую речь сказал? А нынче? Это же прежде всего твой вопрос?
Довгаль сидел, опершись одной рукой на стол. Задумался.
– Наш вопрос... Но, видать, это еще не все - что наш он. Тут надо пример привести. Ясный и понятный. В руки взять вопрос-то всем и каждому...
– Позвольте, товарищи!
– сказала Тася Черненко.
– Довгаль говорит верно. А я хочу обратиться к товарищу Мещерякову: знает ли он, что в нашей армии созданы краснопартизанские части из бывших военнопленных мадьяр и австрийцев?
– Сколько же их?
– спросил Мещеряков живо.
– Мадьяр сколько?
– Ну, две роты австрияков, и мадьяр, считай, столько же!
– ответил Довгаль радостно.
– И вот с этого как раз и начнем мы с тобой разговор, Мещеряков, с этого!
– Мадьяры - верно что хороший пример!
– кивнул Мещеряков тоже весело. Вот с таким примером и я кому хочешь все объясню. И каждый мне поверит. А насчет австрияков - пример уже вовсе мало годный.
– Это почему же?
– удивилась Тася Черненко.
– А потому, товарищ моя дорогая, - ответил Мещеряков, - потому что мадьяры - те, верно, солдаты. Они и на фронте либо уже с
– Почто же это как раз с шешнадцатого? А?
– заулыбался в бороду Куличенко.
– Почто с шешнадцатого, товарищ главнокомандующий?
– Ну, до шестнадцатого году старики и старухи еще счет вели по деревням. Старались. Жалмерок попрекали всеми силами. После видят бесполезно это... И рукой махнули. А с мадьярами - вот вы женщина, товарищ Черненко, - а пример сделали очень правильный. Чисто военный пример.
На смуглом, чуть вытянутом вниз, но с круглыми ямочками лице Таси Черненко не дрогнула ни одна жилка, она осталась строгой. В упор смотрела на Мещерякова. А его этот взгляд ничуть не смутил.
– Значит, в принципе ты за пролетарскую солидарность, товарищ главнокомандующий?
– спросил Коломиец.
– В принципе - об чем разговор? А когда здесь, в нашей армии, будут воевать мадьяры - тем более!
– И ты сам готов нести революционное знамя по всему миру?
– Когда без него люди не смогут жить - понесу!
Но тут снова вмешался Глухов.
– Я так считаю, - сказал он, - у их, у мадьяр, тоже ведь наши русские в плену есть. Вот они ихней революцией пущай и окажут полное содействие. Обязательно! А что? Из наших, из карасуковских, мужиков к им в плен попался один - известно это. Так тот один, дай бог ему волю, наделает у их делов, сколь у нас тут и рота мадьярская не управится сделать! Сроду не управится.
На той стороне стола промолчали, а Ефрем подумал: "Пусть Глухов и еще поговорит. Пусть штаб сам и решит, как ему с ходоком этим от карасуковских мужиков быть!" И он еще сказал Глухову для задору, чтобы спор вдруг не заглох.
– В тебе, Глухов, видать, совести нету трудового народа! Тебе все кабы полегче сделать здесь, а уже в другом месте, в другой стране - тебя дело не касается. Я говорил уже дорогой, отчего это у тебя: богатый ты все же, видать, слишком!
Глухов Ефрема выслушал, помолчал и обратился к Брусенкову:
– Правду обо мне говорит главнокомандующий ваш? А?
– Правду, но далеко еще не всю!
– ответил Брусенков.
– Мало говорит. Или он бережет тебя? Для какой-то цели?
– Что же надоть, по-твоему, обо мне еще сказать?
– А то, что ты - я уже точно об тебе это знаю - эксплуататор хороший. А бедному ты враг! И когда Советская власть стоит за бедного - ты враг и ей!
– А-а-а, враг, - заорал вдруг Глухов. Глаза его покраснели, и весь он под шерстью своей покраснел.
– Это кто же тебе право дал в человека тыкать и кричать: "Враг"? Кто, спрашиваю?