Соленая Падь
Шрифт:
– Меня выбрал на это место народ, - ответил Брусенков, и глаза его тоже нацелились на Глухова, губы сжались плотно.
Один лохматый, заросший весь, другой бритый, рябой - они привстали с табуреток, вот-вот кинутся друг на друга...
Мещеряков сказал:
– Фельдфебеля царской службы на вас нету!
Но Глухов будто и не слышал, еще наклонился через стол к Брусенкову:
– Тогда ты и сам не знаешь, для чего ты народом выбранный! Не знаешь! Тебя выбрали народ защищать, а не калечить его походя!
– Я трудовой народ и защищаю. Против царя защищал, против Колчака и еще - против тебя!
–
– Она нынче не та, Россия-то. Не та! Переделки требует. И еще требует убрать из нее которых. Навсегда убрать.
Спор был между Глуховым и Брусенковым серьезный. Мещерякову такой нравился. "Ладно бодаются!
– подумал он.
– Вовсе не зря доставил я Глухова в главный штаб!" И еще, поглядев на Глухова, он подумал: "В строю такой негоден, нет... Там в чужой кисет без разбору заглядывают и в чужой котелок... Там порядок - покуда команду слушают. А команды не слышно - любят беспорядок. А вот к полковому либо даже к армейскому хозяйству его приставить - будет сила! Ежели задержится Глухов, не пойдет к своим карасуковским - сделаю: приставлю его к хозяйству... Армейским интендантом!"
Брусенков же чем дальше, тем серьезнее становился, ответил Глухову:
– Я такие речи знаешь где читал? В колчаковских воззваниях читал. И не раз. Он там власть нашу комиссарским самодержавием кличет, Колчак. Однако народ бьет его, а не комиссаров!
– Так это же глупость - себя с дерьмом сравнивать! Колчаковская власть - она вся из дерьма деланная, это каждому должно быть понятно, одни, может, мериканцы-японцы не видят, сахаром дерьмо-то со всех сторон обкладывают! А ты что стараешься? Доказать, что ты лучше Колчака? Может, и лучше-то лишь на малость какую? Так неужели мужики-то кровь проливают за эту самую малость? И когда колчаки меня разоряют и напустили на меня чужестранных карателей, а ты тоже кричишь мне: "Враг!" - может, тебе цена-то тоже колчаковская! Стрелишь меня? Это ты можешь! Власть! Только сперва подумай, посчитай, какая тебе после того цена выйдет!
Народ, может, и не сегодня, может, и погодя все одно скажет тому спасибо, кто ему помог от эксплуататора навсегда избавиться. А когда ты кричишь, что трудом своим степь цельную поднял, обзавестись людям помог, - я скажу на это так: вот за этим за столом сидят нынче товарищи и нету среди них человека, чтобы ему нечего было бы тоже об себе крикнуть, объяснить, сколько он сделал, сколько поту, может, крови пролил уже и еще готовый пролить за трудовой народ. Спроси хотя бы и товарища Мещерякова об этом. Ему сказать есть чего - однако он молчит! Почему молчит? Потому что когда общее дело - своими заслугами на других не замахиваются...
– А я и не замахиваюсь. Куда там замахиваться - обороняюсь я. И главный ваш командующий тоже об себе
– Зря стараешься!
– сказал Брусенков.
– От меня тебе не оборониться. У меня наступательный дух - на десятерых таких, как ты, хватит.
– Не оборониться, значит?!
– Ни в коем случае!
– А что же ты со мной сделаешь?
– Если еще вот так же будешь путаться, мешать нам - то я тебя стрельну.
– Это что же - твердо говоришь?
– Я ведь больше об тебе знаю, как ты думаешь. Много знаю: и кулацкую твою склонность, и в карасуковской степи твою агитацию знаю, чтобы не присоединяться покудова к партизанской территории либо даже свою сделать.
– Ты скажи-и-и-ка!
– удивился Глухов.
– Он что же у вас в штабе, Брусенков этот, - и со своими так обходится? Об ком что прослышит, не понравиться ему - так он того человека сразу к стенке? Вы-то ему все здесь нравитесь - так понимать? Счастье ваше! Другой так и верно что позавидует вам, счастливчикам!
– Ты, Глухов, не разыгрывай...
– сказал Довгаль.
– Война идет. И жестокая. Каждому очень просто до худого доиграться. Понятно?
– Понятно. Вовсе. И получается, я у себя дома, в степе карасуковской, вовсе не напрасно уговаривал мужиков - не спешить под ваше знамя. Лучше обождать. Придет Советская власть - она за это не похвалит, знаем. Но ведь и у нас будет резон ей, Советской власти, объяснить: не хотели идти под диктатора. Хотя под адмирала Колчака, хотя под Брусенкова-товарища. Не хотели, и вас ждали. Вот как придется объяснить!
– Навряд ли тебе придется объяснять что кому, Глухов!
– сказал Брусенков.
– Навряд ли...
Мещеряков подумал: слишком далеко зашло дело. Он-то дело затеял вроде шуткой, но не так обернулось. Взять Глухова под свою защиту? Сказать: он его привел сюда, он обязан его отсюда и живым выпустить? Чтобы не столкнуться с Карасуковской волостью, с мужиками степными? Решил повременить. Подождать решил, покуда останутся они с Брусенковым с глазу на глаз. Ссориться с начальником главного штаба на людях и при первой же встрече - надо ли?
Но тут получилось вот что: Глухов сам по себе от Брусенкова защитился. И вовсе неплохо это у него получилось.
– Ты, Брусенков, сильно вперед не забегай, - сказал Глухов.
– Умные так не делают. Сроду! Ну, а когда ты все ж таки забегаешь, то я ведь тоже знал пользовался слухом, - к кому иду! И на всякий на случай доставил тебе махонький квиток!
С этими словами Глухов нагнулся, крякнул, сорвал с правой своей ноги сапог, а после стал разматывать длинную-предлинную, уже потрепанную, в дырах портянку. Когда нога у него осталась голой, в одной только черной шерсти, с желтыми выпуклыми ногтями, он взял портянку в руки и стал ее рвать. Не порвал - вцепился в портянку эту зубами, холстина затрещала, и он вытащил из нее небольшой лоскут клеенки. Голубая клееночка была, с синими цветочками, бабы такими любят на праздник стол в избе застилать. Глухов и эту клееночку порвал, достал из нее бумажку, расправил бумажку ладонью. Сказал Тасе Черненко: