Соленое озеро

Бенуа Пьер

— Простите, сударь, но вы сидите на моем платье.

Отец д’Экзиль вскочил.

Перед ним стоял человек, человек обнаженный или почти обнаженный. Вокруг бедер у него был повязан платок, который вода скрутила в веревку. Обеими руками, целомудренно растопыренными веером, закрывал он то, чего не могла прикрыть эта опояска.

Он повторил:

— Вы сидите на моем платье.

— Действительно — сказал отец д’Экзиль. — Простите меня, я не заметил этого.

Они продолжали смотреть друг на друга: голый человек с большим достоинством и немного смущенный; иезуит — с сильным желанием расхохотаться.

«Где видел я этого чудака?» — спрашивал он себя.

Купальщик церемонно представился.

— Священник Джемини Гуинетт из Балтиморы.

«А! очень хорошо, — пробормотал иезуит. — Теперь я знаю! Это один из пасторов вчерашней утренней кавалькады!»

И чтобы не отстать в вежливости, с трудом сохраняя серьезность, он сказал:

— Отец Филипп д’Экзиль из Общества Иисуса. Вот ваше платье.

Тот захватил его в беспорядке, поклонился и Исчез за кустами. Скоро он вышел оттуда приглаженный и одетый.

— Простите меня, что я явился перед вами в таком виде...

— Не в чем извиняться. В такую погоду прекрасно искупаться... А книга эта тоже, вероятно, ваша?

И он протянул ему «Прощание Адольфа Моно».

— Да, моя, — подтвердил пастор. — Очень хорошая книга.

— Я знавал Адольфа Моно в Монтобане, — сказал отец Филипп, — когда он преподавал на протестантском теологическом факультете мораль. Человек талантливый, — вежливо прибавил он.

— С большим талантом, — подхватил пастор.

— Вы интересуетесь его произведением?

— Не столько им... Вы, может быть, слышали об Эмерсоне?

— Я слышал о нем, — сказал иезуит.

— Я изучаю влияние Эмерсона на писателей реформированных церквей в Европе, — небрежно произнес Гуинетт.

— Вам, я думаю, очень трудно серьезно заниматься этим важным трудом, раз вы состоите полковым священником, — сказал отец Филипп. — Мне кажется, я заметил вас вчера, при прохождении американских войск. Думаю, вам представляется масса затруднений...

— Кому говорите вы это? — с горечью заметил пастор.

«Ага! — подумал иезуит, — озлобленный!»

Он взглянул внимательно на своего собеседника. Это был человек лет тридцати, брюнет, довольно красивый, с тонкими чертами, матовым цветом лица, с глубокими глазами. Голос у него был важный, проникновенный и проникающий. Он сам любил себя слушать.

— «Меланхтон!» — пробормотал отец д’Экзиль.

Он хотел показаться заинтересованным, хотя уже скучал смертельно. Он повторил:

— У вас, должно быть, много затруднений.

— Вы производите на меня впечатление человека порядочного, — проговорил пастор. — И должны поэтому знать, что такие люди, как мы с вами, в нашем положении, не всегда встречают у своего иерархического начальства понимание, на которое имеют право претендовать.

— Да, случается, — уклончиво отозвался иезуит.

— Со мною это случилось. Недоразумение с председателем методистской церкви в Балтиморе. Сущие пустяки с точки зрения доктрины, смело могу это сказать. А между тем меня послали туда, где вы меня видите... Что вы скажете о таких поступках?

— О них приходится только сожалеть, — ответил отец д’Экзиль.

— Не правда ли? — продолжал тот. — Также и вы, без сомнения...

— Я здесь по доброй воле, — сказал иезуит.

— А! — недоверчиво пробормотал Гуинетт.

— Впрочем, утешьтесь, — попробовал успокоить его отец д’Экзиль. — Лучше вам возиться с вашими солдатами и мне с моими индейцами, чем фильтровать настойку из комаров на каком-нибудь факультете.

— Вы забываете, что мы не признаем действительности дел, — сухо сказал Гуинетт — И потом, каждому по способностям его. Не стоило, правда, учиться тому, что я знаю, что, без сомнения, вы знаете, чтобы...

— Милостивый государь, — важно произнес отец д’Экзиль, — вы, вероятно, слышали об основателе ордена, к которому я принадлежу, которого католическая Церковь чтит под именем святого Игнатия. Когда речь зашла о том, чтобы послать миссионера к жалким язычникам, Игнатий не подумал о самом темном из учеников своих, который, может быть, в конце концов достиг бы таких же хороших результатов. Он послал к ним самого ученого из первых приверженцев нового ордена, Святого Франциска-Ксаверия.

Пастор улыбнулся.

— Конечно, конечно, так. Но позвольте мне, однако же, дополнить ваши воспоминания. Игнатий Лойола выбрал сначала для этой задачи наименее образованного из братьев, Бобадиллу. Припадок ревматизма не позволил Бобадилле уехать. И вот тогда только Игнатий, против своего желания, решился послать в Мозамбик, Гоа и Индию Франциска-Ксаверия.

Снова отец Филипп взглянул на пастора. Тот с скромным самодовольством опустил глаза.

«Он положительно гнусен, — сказал аббат самому себе. — Но меня он побил на моей собственной территории».

И громко, не без некоторого юмора, ответил:

— Ваша правда. С вашими познаниями вам нечего делать в гарнизонах Уты.

Он прибавил, желая проститься:

— Вы, конечно, возвращаетесь в ваш лагерь?

— Нет, — сказал пастор. — Я иду в город.

— А! — сказал, не выказывая восторга, иезуит. — Ну что же, в таком случае пойдем вместе.

Несколько минут они шли, не обменявшись ни словом.

Отцу Филиппу все больше и больше казалось, что какой-то вопрос горел на губах его спутника. Иезуит стал еще безразличнее.