Соленое озеро
Шрифт:
— Сара Пратт или Бесси Лондон, или всякая другая, — продолжал он, — если допустить, что мужского ухода недостаточно.
— Я никогда не буду помехой покою миссис Ли, — изменившимся голосом сказал Гуинетт.
— Я никогда не сомневался в этом, — ответил отец д’Экзиль.
— Ну, что же, кажется, все затруднения теперь устранены?
Наступило молчание, во время которого иезуит считал, что он выиграл дело.
Тогда послышался отчетливый и дрожащий голос Аннабель, которая говорила:
— Я не уеду из этого дома, пока совершенно не восстановится здоровье мистера Гуинетта.
— Значит, вы будете жить здесь столько времени, сколько ему захочется, — хладнокровно констатировал отец Филипп.
— Господин аббат, — кротко произнес Гуинетт, — вы как будто переступили через все границы.
— Вы на самом деле переступили их, — сказала Аннабель Ли.
Преподобный, очевидно, понял, что наступил момент, когда ему надо сделать решительный ход.
— Вы, конечно, поймете, сударыня, что мое присутствие под вашим кровом отныне несовместимо с присутствием этого господина.
— Я сам того же мнения, — сказал отец д’Экзиль, в эту минуту не сомневавшийся в успехе.
— Миссис Ли должна высказаться, — сказал Гуинетт, знавший, что у него на руках имеются козыри, о которых не знал его противник.
Аннабель, не отвечая, поникла головой.
Отец д’Экзиль побледнел.
— Вы не слышали? — сурово спросил он ее.
Она взглянула на него умоляющими глазами, глазами загнанного животного. Но упорно молчала.
— А! — сказал он, — хорошо, этого достаточно, я понял.
Он повторил:
— Я понял.
Аббат встал.
— Через несколько часов, сударыня, ваше молчаливое желание будет исполнено. Вы будете избавлены от моего присутствия.
И вышел.
С Гуинеттом, когда он остался наедине с молодой женщиной, сделалось дурно. Он покачнулся и едва не упал.
Она бросилась к нему, схватила в свои объятья и помогла ему сесть.
— Какая ужасная сцена, — вся дрожа, говорила она. — Ах, вы не сердитесь на меня, скажите, вы не сердитесь на меня.
— Ангел дорогой, ангел Божий, на вас сердиться!
И он возвел глаза к небу.
Когда больной, лежа в постели, Игнатий велел позвать к себе Франциска-Ксаверия и сказал ему, что он назначил его для проповедования Евангелия в лазоревых городах, восточных жемчужинах Мелинде, Тютикорине и Мелиапоре, иезуит вернулся в свою комнату с душой, исполненной радостью. Он стал приготовляться в дорогу... Мелиапор, Тютикорин, Мелинда, Гоа Альбукерка! Какой-нибудь Клод, какой-нибудь Гуинетт показался бы среди отливающих всеми красками улиц этих таинственных городов человеком в сюртуке и в очках в толпе прекрасных обнаженных баядерок. Но святой Франциск будет там так же на месте, как всюду, так же, как на месте отец д’Экзиль у теплой постели Аннабель Ли.
Совершенно как святой Франциск в своей римской комнате, стал приводить отец Филипп в порядок багаж у себя в комнате. Прежде всего он занялся серым чемоданом, в котором находился разборный алтарь; затем своими личными вещами, жалким бельем, много раз заштопанным; со стены снял он образ Святого Кристофа, патрона путешествующих. Он вложил его между страницами старого экземпляра Духовных Бесед. Долго колебался он в раздумье над дюжиной тонких носовых платков, подарком Аннабель Ли. Он начал с того, что исключил их из своего имущества и выложил на стол.
«Нет, — сказал он, — это неуместное самолюбие».
Он взял шесть платков и поместил их между своими рубашками.
Затем сел за письмо к отцу Риву, в котором извещал его о своем отъезде.
Уже с минуту за дверью слышался легкий шум, звуки подавленных рыданий.
Отец д’Экзиль подошел к двери и открыл ее.
Там были негры.
Роза, стоя на коленях, уткнувшись в огромный красный платок, плакала, Кориолан стоял неподвижно, нагнув голову. Из глаз его капали слезы и образовали маленькие пятнышки на хорошо навощенном полу.
— Войдите, — сказал отец д’Экзиль.
Он запер дверь.
— В чем дело?
Они не отвечали и еще сильнее, неудержимее заплакали.
— Ваша госпожа говорила с вами?
Они не в состоянии были вымолвить ни слова и знаками показали, что нет.
— Значит, вы подслушивали у дверей? — сурово спросил отец Филипп.
— Да, — ответила Роза, внезапно отрывая платок и показывая свое распухшее от слез лицо. — Мы слушали... все время завтрака.
И Кориолан повторил:
— Все время завтрака.
Отец д’Экзиль удивился жалкому животному инстинкту этих бедных людей.
— Ну что же? — ограничился он вопросом.
— Вы не уехать, господин аббат, — умоляла Роза.
— Не уехать, — повторил Кориолан.
— Мне надо ехать, — сказал иезуит.
Тут полился целый каскад слез и жалоб.
— Мы погибли, погибли! — причитала Роза.
— Погибли, — вторил ей Кориолан.
— Никогда не увидать Сан-Луи и Миссури!
— Никогда не увидеть Гасконнады и голубых фонарей.
— И госпожа тоже погибла, погибла!
— Погибла, погибла, погибла!
Негры выли и пели на все лады это ужасное слово, и оно трагически звучало при виде маленьких, увязанных веревочками пакетов отца д’Экзиля. С минуту в нем происходила жестокая борьба.
— Ах, Боже мой! — шептал он.
Потом ему представилась Аннабель с нехорошими губами и медовая улыбка пастора.
— Нет, нет! — твердил он.
Шесть носовых платков стопочкой высились на уголке стола. Он видел их. Он слышал ужасные крики негров.
«Самолюбие, опять самолюбие! — с ужасом думал он. — Ах! я человек недостойный».