Соленые радости
Шрифт:
– На стимуляторах работает, – кивает на зал Поречьев.
Я нахваливаю Аальтонена, добротность шведской штанги, организацию последнего выступления. Сомнения прячу под шелухой слов.
– Аальтонен? – Цорн усмехается. – За налеты на Ленинград и Ладогу этот гуманист получил Железный крест и капитанские погоны. Тогда он вам не такие «фрукты» презентовал…
– Но это была война, – говорит Поречьев.
– Для кого какая, – говорит Цорн. – Для добровольца Аальтонена несколько иная,
Имя Хубера ложится в тяжесть моих рук. Мышцы деревенеют.
– Следите за подходами братьев, – говорю я.
– В этот раз нас подождут, – говорит Поречьев. – Не уводи плечи в старте… Все в порядке. Я же говорил, будешь хорош. Тебя не узнать. Давно бы так…
– Будем доить силу, – говорю я. – Раз ее так много- будем доить. – Я присаживаюсь. Вытягиваю ноги. Поречьев быстро их обрабатывает.
– На поясницу растирки! – говорю я. – И на плечи. Побольше на плечи! Не тяните трико, сейчас расстегну… Вот здесь плохие мышцы. Еще растирки! И здесь еще!.. Сколько ждать? Когда?
– От нас зависит. Не волнуйся. Ребята прикрывают. Растирка мгновенно всасывается. Я горяч, очень горяч.
– Зачем тут многоточие? – ворчит Цорн. Он роется в газете. Мальмрут сообщил, что там статья о советской сборной, и Цорн ищет ее.
– Какие многоточия? – спрашивает Поречьев.
– Заметка о звезде нового ревю Нинон Онори. Весьма красочное описание достоинств, но зачем же многоточия, когда речь заходит о ее бюсте? Грешно ставить многоточие после слова «бюст»…
Я покачиваюсь под ловкими движениями Поречьева.
– Соберись в кулак, – шепчет Поречьев.
В комнату врывается Ян. Он что-то кричит Толю и незнакомым людям, которые вбегают за ним, Ян валится в кресло. Мутные капли пота пухнут на его лице, шее, руках. Спортивная полурукавка прилипла к телу. Ян говорит хрипло, бессвязно. Толь торопливо обтирает его полотенцем. Напряжения оставили свой след. Будто кто-то быстро и незаметно изменил пластику лица Яна. Очертил скулы, глазные впадины, укрупнил нос, иссушил кожу.
Мальмрут переводит:
– Господин Толь просит предупредить. У вас, господин Поречьев, несколько минут. Эвген там выполняет последний подход. Затем они снова заполнят паузы, но сейчас они кончили. Ваша очередь, господа.
– Спасибо, – говорит Поречьев. – Мы готовы.
– Ян согласен прикрыть паузу в одном из подходов. Между вашими подходами. У него еще одна попытка. Но если в этом есть необходимость. Он уже выложился, но готов помочь, – переводит за Толем Цорн.
Ян и Эвген понадобятся, если я сорвусь в первом и втором подходах. Тогда кто-то из них снова выйдет на помост пробовать свой рекорд. Я получу передышку – передышку больше трех минут, отведенных правилами. Ту передышку, которой у меня не было ни в Париже, ни в Лионе, ни в Тампере, ни в Оулу.
Мой черед! Великий черед! Прощаюсь с прошлым. Все оставляю в прошлом.
–
Только он со мной! И он знает, какой я, что со мной, и все же здесь. Он мог бы давно уйти. Очень часто уходят, когда ты слаб или риск чрезмерен…
– Одомашним этот рекорд, – бормочу я. – Накроем, а?.. Все, что до сих пор загадывал, сбывалось. И это сбудется!
Затягиваю пряжки на штангетках. Застегиваю трико. Приглаживаю волосы. Приклеиваю улыбку к губам. Таким я должен быть перед публикой. В любом случае только таким.
«Побежденный, но ставший сильнее, чем был, – думаю я. – Сказано крепко. Даже воодушевляет. Но меня это не устраивает. Проигрыш исключен – ни одного шанса «экстриму»!..»
Вспоминаю Хубера, Риверса и всех ребят, кто жестко споткнулся. Их немало, этих имен: Поречьев обтирает меня полотенцем, кутает в халат.
«Экстрим»! Узнаем, кто же прав, – думаю я. – Сейчас узнаем. Через две минуты узнаем. До сих пор я не имел возможности отвечать!»
«Экстрим»! Сейчас познаю все милости неизвестного…
Имя мое гремит по трансляции. Судья-информатор требует установить на штангу мировой рекорд. Голос его тонет в реве. Этот топот и рев делают меня очень легким. Я улыбаюсь. Слежу за каждым своим жестом. Мышцы вздрагивают, волнуются.
У меня маленький запас времени – штангу уносят на весы. Крохотными дисками подгоняют вес под рекорд.
Длинный сумеречный коридор.
– Ты готов! Разминку провел отлично, – шепчет Поречьев. – У нас четыре попытки.
Урхо Нильсен и полицейский расчищают дорогу. Ослепительным пятном надвигается выход на сцену. Там глухой рев. Тысячи людей требуют меня. Ждут мою силу…
– Будь мужчиной! – слышу я последние слова тренера.
Отгораживаюсь от мира. Не верю другим чувствам. Отказываюсь от других чувств. Отрицаю право других чувств. Забываю о всех. «Не спеши», – твержу я.
Расхаживаю по сцене. Я должен привыкнуть к свету, присмотреться к «железу», вспомнить и отдаться до конца вышколенной ярости. Стараюсь уловить чувства первого усилия. Не вижу зала. Не вижу судей. Не вижу штанги. Мысленно выщупываю гриф. Прилаживаюсь к грифу. Уже слышу это усилие. То главное, нужное усилие! Мощь этого усилия! Слышу все усилие! Весь открыт этому усилию! Предан ему. Вот оно! Вот! Есть! Есть!
Я ступаю на помост. Растираю подошвами канифоль: в посыле должны застопориться ноги. Немного канифоли втираю в большой палец. Кручу гриф. Вращается легко, не клинит. Вымериваю хват.