Солнце любви [Киноновеллы. Сборник]
Шрифт:
То сидела она, полуприкрывшись, обнаженная до бедер, в позе Венеры кого-то из старых мастеров, то лежала совершенно голая, в позе естественной и целомудренной, как на пляже, разве что без купальника, то стояла, высокая, стройная, в позе, чуть вольной, может быть, от того, что одна нога была отодвинута и приподнята, как если бы молодая женщина, скорее крупнотелая девушка, переступала на месте, полная жизни, даже с впечатлением тяжести ее крупных ног.
Лицо не было отчетливо прорисовано, но овал, выражение, глаза - все как будто указывало на то, что это та же самая женщина,
ПОТЕХИН. Это она? Но здесь не молодая женщина, скорее еще девушка.
МОРЕВ. И в полном цвету, какой женщине уже не быть, пусть она прекрасней, но иначе.
ПОТЕХИН. И лицо не прорисовано.
МОРЕВ. Нарочно. Это она. И не она. Создается удивительное впечатление, когда вольно или невольно наглядевшись на портрет дамы в роскошном платье в гостиной, входишь в мансарду, где, привлеченный обнаженной моделью, узнаешь в ней ту, но моложе, простодушней, с затаенной тенью смущения и стыда, что она из гордости не обнаруживает, как желание прельстить собою.
ПОТЕХИН. Нет, это не госпожа Ломова.
МОРЕВ. Тут возникает загадка. Над портретом госпожи Ломовой Смолин работал в 1909-1910 годах. Вскоре после ее приезда в Петербург и замужества. Тут целая история...
ПОТЕХИН. Прошу вас остаться на ужин. (Он повел художника вниз.) Тогда вы и поведаете нам обо всем. А пока не хотите ли выпить и закусить, по русскому обычаю?
МОРЕВ. Охотно.
В просторном вестибюле показался Назимов, который и составил компанию художнику, а Потехин, заговорив по мобильнику, ушел к себе в кабинет.
К дому подъехала иномарка. Назимов заторопился к выходу, с ним вышел в сад и Морев. Из машины вышла Полина.
СТАС. Павел Морев, художник.
ПОЛИНА (протягивая руку). Здравствуйте!
Полина в костюме светло-серого цвета, казалось, ничем непримечательном, как и ее лицо, но пиджак подчеркивал ее плечи с их хрупким и нежным изяществом столь неожиданно, что Морев рассмеялся.
ПОЛИНА. Что?
Взглянула дружелюбно, будто они не только что познакомились, а давно знают друг друга.
МОРЕВ. Это дизайн или у вас такие плечи?
Художник рассматривал ее с ног до головы, будто собирался писать ее портрет. Полина его так и поняла и с неуловимыми движениями, исполненными изящества, сняла пиджак - не то, чтобы показаться ему в кофте, а входя в дом и не теряя ни минуты переодеться. В дверях однако не преминула оглянуться, словно желая узнать, удостоверился ли он в том, что его занимает: это дизайн или у нее такие плечи? Взгляды их встретились: он явно любовался ею. Боже!
Назимов качает головой.
Столовая в вечерних сумерках. Полина зажигает свечи. Входят Потехин и Морев.
ПОТЕХИН. Кто у нас еще будет?
ПОЛИНА. Стас и садовник.
МОРЕВ. Садовник?
ПОЛИНА. Он доктор
Полина повела плечом, что же делать, мол, если он у нас садовник.
МОРЕВ. Да, да, профессор, который нуждается в дополнительном заработке… После долгой болезни жены и ее смерти, он остался один с тремя детьми школьного возраста, - и тут эта работа в оранжерее и саду явилась, конечно, благом для него. Ему здесь, когда нужно, помогают его дети.
Тут вошли Стас и садовник Коробов, худой, высокого роста, с тонкими чертами лица, с щетиной черной бородки и бакенбардов, в которых проступали седеющие иглы, а на голове же мягкие, каштанового цвета волосы, слегка вьющиеся; черные глаза, - смолоду был, верно, красавцем, но теперь он горбился, исхудал, постарел от испытаний, к которым был явно не готов, всем щедро наделенный природой.
МОРЕВ. Должен сказать, в начале XX века в свечах не видели никакой романтики, как в газовых фонарях, тускло освещавших улицы. Настоящей романтикой веяло и сияло от электричества. А также от трамваев, заменивших конку, от автомобилей и аэропланов.
КОРОБОВ. И уж, конечно, от синема.
МОРЕВ. Восприимчивость к явлениям природы, жизни и искусства была обострена до крайности, до болезненности и мистики; острое чувство красоты - до уродства и юродства. Все наивно, блистательно и таинственно до восторга и жути, что нашло воплощение в стиле модерн - и в архитектуре, - здесь вы совершенно в серцевине этого стиля, - и в живописи, и в театре...
КОРОБОВ. Хорошо сказано. В сердцевине стиля модерн!
Полина и Потехин, переглянувшись, тоже рассмеялись. Полина была в легком платье без рукавов, точно нарочно для художника, плечи как плечи, что он в них нашел. Или все-таки дизайн?
МОРЕВ. Евгения Васильевна родилась в богатой купеческой семье в Москве, училась в гимназии и приехала в столицу к тетушке графине, чтобы выезжать в свет... Но тут выяснилось, что графиня, обобранная и покинутая его сиятельством картежником и шулером, не имела доступа в высший свет, где Евгения хотела явиться в ослепительном блеске парижских нарядов. Однако у графини была ложа, и Евгения показалась в театре, где ее появление мало кто заметил, кроме одного молодого человека, которого она хорошо знала еще в Москве...
В гостиную в сиянии белой ночи входят Ломов и Евгения, они словно осваиваются в новом доме, в пантомиме проступает характер взаимоотношений между ними.
ПОЛИНА. Это был Ломов?
МОРЕВ (кивнув). У Ломова с Евгенией была предыстория: еще будучи учащимся Московского училища живописи, ваяния и зодчества и проживая в доме купца Колесникова, дальнего родственника, он был влюблен в Евгению и был вынужден, не без скандала, съехать и поселиться в гостинице. Еще первый его дом строился, он уже нашел заказ в столице, переживающей строительную лихорадку. Это был настоящий Клондайк для архитекторов, и Ломов с головой ушел в работу.