Солнце на полдень
Шрифт:
Щемящее чувство невозвратности…
Неужели у меня больше никогда уже не будет ни дома родного, ни моей, самой лучшей на свете, матери? Никогда не смирюсь я с такой несправедливостью судьбы. Я утратил связь с этим миром, без мамы – он всегда, всегда будет чужим! Вся доброта человеческая, сколько бы ее ни было на свете, не заменяет мне маму. И не нужно мне ни мороженого, ни бесплатного кино, ни даже книг, которые беру в школьной библиотеке. И медленные слезы застилают мне глаза. «Чего ты, что это с тобой?» – испуганно спрашивает Шура, оглядываясь и недоумевая. Он не знает, что моя опечаленность – не вокруг она, всегда она со мной, во мне она. Только как объяснишь это Шуре. И есть ли такие слова?
Мне стыдно перед Шурой. Что он обо мне подумает? Конец, наверно,
…И снова сквозь наплывающую темень вижу я этот низкий возок, смутно поблескивающие ободы колес, едва-едва рдеющее верето, лучшее наше полосатое верето. Мать его только на праздники вынимала из сундука, чтоб накрыть им лавку. Уже само появление этого рядна-верета в красно-белых и зелено-желтых полосках знаменовало собой: праздник!
Теперь на возу, под этим веретом лежит мама. Она умерла в больнице, в далеком городе… Неужели на соломе, под рядном-веретом – моя мама?..
Отец долго разминал солому на возу, прежде чем уложить мать. Старательно делал изголовье, точно мать была живая и очень важно было, чтоб изголовье было повыше и поудобней. Я плакал навзрыд, и меня обижала эта деловитость и пустяшная озабоченность отца. Он еще мог задать овса лошади, смазать возок, поочередно вынимая чеку и сдвигая на край оси колеса. Мне казалось, что отцу вовсе не жалко, что мама наша умерла, что она потому умерла, что отец так часто спьяну орал на нее, до слез доводил и даже бил. Я вспоминал живую мать, забывался в воспоминаниях, спохватывался и снова плакал и люто ненавидел отца. Его скрюченную фигуру, втянутую в плечи голову, рыжую сермягу, деревянную ногу с железным кольцом внизу («австрияки проклятые! Отстреляли ногу!»), ковыляющую походку…
– Ну что ты плачешь, сынок? Что ж теперь поделать?..
И как всегда, когда отец был не выпивши, глаза его бегали виновато, прячась покаянно.
Потом тянулась длинная бесконечная дорога против заката – в полнеба, зловеще красного из-под темных туч – как лесной пожар. Казалось, целую вечность длилась эта дорога, с мамой под полосатым веретом, с отцом, сидевшим скрючившись в ногах матери и хмуро понукающим лошадку. По обнаженной голове отца встречные, шедшие пешком или ехавшие на возах, узнавали, что с нами – покойник, молча жались к обочине, снимали брыли соломенные, крестились и долго еще смотрели нам вслед. Одна баба в черном, монашка или богомолка, увязалась за возом, взвизгнула, заломила руки, опять ими уцепилась за лушню – и так заголосила, что я даже испугался. Баба расстегнула пуговку на глухой кофте, сдвинула платок – и все, чтоб ей удобней было вопить. То и дело в воплях разбирал я слова про «бидолаг несчастных», про «сироток-былыночек» и еще про то – «за що покарал нас, господи!». Это «нас» меня особенно смущало и пугало. Может, родственница выискалась?.. Отец устало глянул на бабу и сказал: «Иды, иды, Харитына, своею дорогою. Грошей у нас нема». Баба сразу вскинулась, выпустила лушню, свирепо зыркнула на отца и принялась его ругать – и душегубом и безбожником…
– Плакальщица это, сынок… Вопит над покойницей – и ей за это платят… Это она нам свою работу загодя показывала… Бог с нею… Нам свое горе напоказ незачем выставлять.
Потом была ночь, ветер и дождь. Отец углом вывернул мешок, накинул его на голову, точно башлык. Но тут же снял с себя, снова раздергал углы мешка и бережно укрыл им поверх рядна голову матери. Странный человек – отец мой. Всю жизнь – странный и нелепый! Вот и эта, так запоздавшая забота об умершей матери. Нет, она меня не только не растрогала, не примирила с отцом, а еще больше заставила затаиться неприязненному чувству.
Видно, отца мучила догадка, что я его считаю виновником материнской смерти. Он несколько раз поворачивался ко мне и в тьму, сквозь ветер и дождь, говорил какие-то ненужные слова, про неизлечимую болезнь, мол, доктора говорили, что и в городе мать не смогли бы спасти. Голос у отца дрожащий, жалкий, смиренно-глуховатый.
Потом
Вот даже деревянная нога отца… Она меня чаще сердила, чем вызывала сочувствие к отцу. Война? Ну и что же, что война? Все ли возвращаются с войны без ноги. И война, и жизнь, знать, высматривают неудачника и тут же берут его на прицел. Зря ли Марчук, наш учитель сельский, свойски хлопал отца по плечу: «Ты, Карпуша, – неудачник!» Странно, но в устах учителя это каждый раз звучало чуть ли ни похвалой! «Ты, ведь – как? Начнешь что-то делать и тут же задумаешься: какой, мол, смысл? Если, мол, смысл жизни и смерти непонятны». Отец грустно усмехался, не возражал учителю, из чего я и заключал, что тот недалек от истины и что-то в самом деле верно угадал в отцовском характере.
Да, на войне, в комнезаме, в своем хозяйстве – всегда и везде отец был неудачником. И трудно любить такого человека, даже если он отец…
А теперь еще и скирд соломы – тоже чужой. Как бы не попало нам, что копошимся в нем… Я забился в соломенную нору, которую отец вырыл для меня. Ломоть хлеба, который он мне отдал, куда-то в темноте провалился. Я его так и не нашарил. Изредка лишь хлестнет вдали обессиленная молния – и тут же ее проглотит тьма. Ветер временами затихал, будто к чему-то прислушиваясь и задумываясь. В соломе попискивали мыши, – может, мы порушили их нору, раскидали выводок. Я когда-то видел маленьких розовых мышат, я жалею все живое, все незащищенное перед грозными силами зла, стихий, рока. Вскрикнула птица – и, испугавшись своего голоса, больше не решалась подавать его… Недавний ливень и затихающий временами ветер, обессиленные молнии среди тьмы и вскрик ночной птицы, – конечно, все имело какое-то близкое отношение к моим переживаниям, исполнясь зловещего смысла, который я чувствовал, замирая душой и еще не постигая до конца…
То ли я вздремнул, то ли просто забылся, но когда очнулся, я долго прислушивался к непонятным и странным звукам. Словно кто-то стонал, рыдая, всхлипывал, шморгая носом, а главное, бормотал что-то бессвязное, спеша и запинаясь, как в горячке, и словно опасался, что вот-вот прервут, не дадут сказать главное, и уже непоправимо сочтут виновным.
Да, это был несомненно голос отца, хоть и очень непохожий и едва узнаваемый. Но с кем это отец разговаривает?
Я не сразу догадался, что говорит он с покойной матерью.
Он, видно, был уверен, что я сплю и не слышу его речь, полную горьких раскаяний и душераздирающих стонов. Это был странный плач – так странно, наверно, плачут все взрослые. Мать отец укорял лишь в одном, что оставила сиротку, оставила с ним, ни на что не годным пьяницей. Горько, ох как горько будет сиротке без нее! И снова покаянную речь отца сменяли душераздирающие стоны, мне становилось жутко, я сам себе зажимал рот, чтоб не закричать от испуга. Даже во хмелю отец так не пугал меня.
Я, кажется, впервые так близко почувствовал отцовское горе, его ранимую душу. Он, оказывается, на людях не хотел и не мог показать своих слез. Он всегда был один. Не мог он даже горе свое разделить с миром, как это испокон веков заведено на селе, перепоручить выплакать это горе сердобольным бабам и вопленницам-старушкам…