Солнце сияло
Шрифт:
— Пошел тогда к матери, чтоб я тебя рядом с собой не видел! Вали с хаты, живи где хочешь! Исчезни!
— Не твой дом — выставлять меня! — ответил ему я.
— А что, твой?! — вопросил Стас. — Вали, и чтоб я тебя больше не видел!
Здесь мне уже достало сил и ума не ответить ему. Я встал со скамейки и пошел на платформу.
— Вали! — проговорил я вслух, глядя вслед поезду, но это было сказано совсем не в его адрес.
Так на станции метро, среди людского кипящего водоворота, мы разъехались с моим армейским другом в противоположные стороны, чтобы никогда уже больше не пересечься. Я полагал, проживя в казарменном улье вместе два года и ни разу не
Глава седьмая
Я притащил себя в Первую глазную больницу на задах Тверской улицы, неподалеку от площади Маяковского на четвертый день после стрелки. Когда перед глазами, не раздергиваясь, висела серая занавесь. Еще день-другой, порадовали меня, припаяв сетчатку на место лазером, и серая занавесь безвозвратно сменилась бы черной.
Не больше двух килограммов в течение двух лет, напутствовал меня врач при выписке. Не носить, не поднимать, не прикасаться. Иначе — новое отслоение. Желательно и без секса, заключил он наставление. На лице у него, пока он перечислял эти правила моей новой жизни, не шелохнулась ни одна мышца. Врач был молодой мужик с механическим голосом и ясными глазами, казалось, он служит делу Гиппократа подобно роботу с однажды и навсегда вложенной в него программой. С этой же бесстрастностью робота он выжимал из меня перед операцией гонорар: «Я вам предлагаю свои нитки, свой инструмент я на них тратился и должен возместить расходы. И вообще: у меня будет хорошее настроение!»
— Как без секса? — не удержался, переспросил я.
— Ну хотя бы первые месяцев пять-шесть, — сказал врач. — Тоже нагрузка.
С сексом, судя по всему, в ближайшее время у меня и помимо необходимости беречь сетчатку ожидались большие проблемы. То, что со мной происходит что-то необычное, я заметил, еще ходя с повязкой. Вернее, не заметил, а почувствовал. А когда наконец повязку сняли, в этом необычном удостоверился. Причем то был не триппер, его я исключил сразу. Все же триппер должен был дать о себе знать дня через три-четыре, а с той поры, как мы в последний раз ездили с Ирой на дачу, прошло куда больше времени. Но зрелище было оглушающее. Словно некий паук сидел внутри меня и прял тягучую белую паутину. Мочевой пузырь был у меня уже пуст, а паук внутри все прял, прял, прял…
Из огня я без задержки угодил в полымя. От офтальмологов дорога моя прямиком легла к венерологам. Я отправился искать какую-нибудь частную венерологическую лавочку, не зайдя даже принять душ и переодеться к себе на зады «Праги», где номинально я еще продолжал жить. Лихорадка ужаса перед болезнью, в которую вляпался, была сильнее всякого неудобства от грязного тела и несвежих вещей. Черт побери, я думал о люэсе. Только откуда он у меня взялся? Кроме как от Иры и ее собравшейся замуж сестренки, взяться ему было неоткуда. Но поверить в то, что от них, — сознание мое не допускало такого. Бывают же случаи, когда самое естественное объяснение — и самое далекое от истины.
Тверская, еще тогда не сменившая своего советского названия Горького, гулко шумевшая легковыми автомобилями, залитая толпами народа, сверкала мартовским солнцем в оконных стеклах, ослепляла по-летнему сухим асфальтом кипела весной, пылала радостью окончания зимы, казалось, прислушайся услышишь, как ее каменное чрево гремит пением птиц.
Но мне было не до того, чтобы вкушать радость пробуждения природы от зимнего анабиоза. Дойдя до Пушкинской площади, я отоварился в газетном киоске целой бумажной кипой и, сев на скамейку в скверике около памятника гению русской словесности, погрузился в изучение рекламы.
О какая это сила, деньги! — я в очередной раз убедился в том, прибывши в кооператив «Эскулап-экспресс» на Колхозной. От меня несло, как от козла, я чувствовал это даже сам, но со мной были вежливы, улыбались, ни разу не повысили голоса, я только и слышал: «Пожалуйста. Будьте добры. Если вам не трудно».
Мне было трудно — это так. Я и сейчас слышу, как у меня дрожит голос, когда я спрашиваю: «Это не сифилис?».
В глазной больнице врачом у меня был мужчина, здесь — женщина. Молодая, хорошенькая, просто прелесть.
— Почти наверняка нет, — ответила она мне. Со всею серьезностью, с пониманием, участием — словно разделяла со мной мою беду всем своим существом.
— А-а… что же? — с трудом одолев заиканье, произнес я.
— Вероятней всего, грибок, — сказала она. — Может быть, хламидиоз. Или трихомоноз. А может быть, и то, и другое сразу. Сделаем анализы — увидим.
— А что это такое — хлади… триди… — я не смог выговорить брошенные ею названия.
— Это тоже венерические заболевания, — голосом, исполненным сердечности и заботы, сказала врач. — Самое главное в венерических заболеваниях лечиться не одному, а вместе с партнером. Вы предполагаете, от кого могли заразиться?
Выдавливая из себя, подобно тому, как Чехов раба, капля за каплей правду, мне пришлось рассказать этой прелести, когда и с кем у меня было в последний раз, и сколько у меня вообще партнерш, и с кем я был за кем.
— Полагаю, вам следует поставить в известность обеих, — резюмировала допрос моя прелестная следовательница. — Латентный период грибковых заболеваний довольно большой — до нескольких месяцев.
— Латентный — это что такое? — спросил я.
— Скрытый, — благожелательно отозвалась прелестная следовательница. — А уж если вы собираетесь иметь отношения с ними и дальше…
Лека, когда я открыл дверь квартиры, вылетела ко мне из своей комнаты с ручкой в руках со скоростью падающего на землю из глубин космоса метеора.
— Дядь Сань! — провопила она с явным намерением броситься мне с разбегу на шею.
— Стой, стой! — выставил я перед собой руки.
В тот миг я напрочь забыл об оправдательных двух килограммах. И если бы не ощущение прокаженности, без сомнения — подхватил бы ее на руки. У всего есть оборотная сторона, и от тайных болезней бывает своя польза.
— Что, дядь Сань? — замерла, не добежав до меня, Лека.
Память об этих двух килограммах вернулась ко мне — словно, утопая и уже захлебываясь, я получил спасательный круг.
— Пардон! — разводя руками, сказал я Леке. — Такое, милая моя, видишь ли, дело…
«Латентный. Латентность. Латентный период…» — крутилось во мне кольцом магнитофонной ленты, когда я уже стоял под дымящимся душем и драл мочалкой свое немытое без малого месяц тело. Служившая подобно слуге двух господ сразу двум квартирам ванная комната была сегодня согласно расписанию счастливо отдана в распоряжение Ульяна с Ниной, и можно было провести в ней хоть все время, оставшееся до полуночи. Не скажу, что новое, незнакомое прежде слово, самовольно повторявшееся внутри на все лады, нравилось мне. Отнюдь нет. Даже наоборот. У него был вкус желудочной отрыжки. Но вот так в тот день благополучного возвращения в мир с воскрешенным зрением мой лексикон обогатился еще одной языковой единицей. И на этот раз совсем не из криминальной области.