Солнце светит не всегда
Шрифт:
В начале отношений с Яном Лайтмером Серверджина бегает в моделированные сны довольно часто. Особенно, когда в Лайтмере-младшем находится то, чего нет в старшем и что, к великому сожалению, никак нельзя исправить. Тогда Серверджина на несколько секунд накрывает легкая досада и поджимаются губы, но потом она снова приходит в себя и продолжает обхаживать Яна: медленно, верно…
А ночью сбегает во сны, где все правильно и понятно.
Правда, они уже не так интересны, как в самом начале, Велигд Лайтмер как будто чувствует, что Серверджина больше не ставит на него, как-то у них стопорится и заходит в тот самый пресловутый тупик, их отношения изживают себя, хотя
А они все тягучи и навязчивы, они тянут за собой и зовут. После них - тяжелая голова и будто не хватает воздуха, тело ватное, долго не приходишь в себя. Так раньше не было, но, в общем-то, оно не важно. Серверджина не обращает внимание и ходит в них все реже. Сначала - да, потому что сложно сразу освоиться с не очень удобной действительностью, когда стоит тебе прикрыть глаза и тебя ждет более правильная, подвластная тебе реальность. Потом - уже по наитию, по привычке. Наркоманы, они такие, даже если хочется бросить, тело-то знает толк в удовольствиях. Пресыщаясь обычным, оно требует острых ощущений. И иногда ты просто не можешь уступить, сдаешься, как бы проигрываешь самому себе…
И они, эти сны, охотливо и с каким-то жадным взором и интересом потирают руки. А Серверджина ныряет в них, ища спасение и такую желанную отраду. Они - ее единственная отдушина, омут, который, как и действительность, ярко-серая, холодно-эмоциональная, противоречиво-понятная, затягивает, и ходу из нее нет. И жизнь, и сны - тяжелое ватное одеяло, что удушает и сдавливает горло, но второе - приятней, потому что оно дарует глоток свежего воздуха. И неважно, что вместе с тем его забирает.
Но иногда действительность закручивает такую тугую спираль, водоворот событий становится таким пресным, а дела рода, мероприятия и бесконечные “должна, обязана”, “быть там, быть здесь” так сильно разрывают ее, словно хлипенькую веревочку, что однажды Серверджина не выдерживает и увлекает за собой Яна, за тяжелые массивные двери своей спальни, которые никто не распахнет. Прелесть фамильного особняка - в огромных комнатах, где никому ни до кого нет дела. Вежливые, вынужденные соседи, сосуществующие на внушительной территории, изредка встречающиеся друг с другом за семейными трапезами и на официальных торжествах. В остальное же время каждый предоставлен сам себе.
Разумеется, он уже был здесь. Она привела его к себе на второй или третий день - чтобы понять хотя бы, что он из себя представляет. Он был ее частым гостем, во все случаи, когда им приходилось трахаться… Но она ни разу не позволяла ему оставаться на ночь. Сон - это время, которое она проводит только с собой. Ян - не случайный, пьяный партнер, с которым она уснула после закрытого сборища эраклионской знати. Ему можно сказать, чтобы он переместился домой. Его можно прогнать. Он нужен ей в жизни ровно настолько, насколько Серверджина сама позволяет ему находиться в ней.
Лайтмер удобен, с ним можно и поговорить, и провести досуг, и удовлетворить потребности тела. А еще он почти Велигд, что вообще отлично. Но плюс их отношений, как уже когда-то подметила Серверджина, в том, что именно в ее руках находится власть. Именно она верховодит, и именно она принимает решения.
Это - немного странное, немного, может быть, не запланированное изначально, но в конце концов Серверджина приходит к выводу, что почему бы и нет. Ведь месяц с небольшим - это уже какой-то срок, правда?
Можно и показать ему. Поэтому без лишних вопросов она увлекает за собой и тут же запирает массивную дверь, ясно показывая, что в ближайшее время они останутся тут вдвоем. А затем предлагает ему выпить.
Ян - не слишком ярый трезвенник, как его отец, но он пьет гораздо меньше, чем она. Серверджина за долгие годы уже чуть ли не в миллиграммах знает дозу, способную довести ее до кондиции. Действия для нее уже привычны. Напиться? Хочется ли ей сегодня этого? Серверджина не очень знает, кажется, это происходит слишком спонтанно, чтобы думать. Явление редкое, но может же она позволить себе такое… Впервые за один, два года? Вспомнить былое. Без голубых таблеточек, правда, без случайных дел, без потери памяти, внезапных Энчантиксов и трупов. С Яном Лайтмером, который, в общем-то, не предназначен для этого. Но время теперь такие, что в собеседники-собутыльники зовешь милых, хороших мальчиков.
Ее даже тянет рассмеяться от всего этого, и, кажется, она смеется, потому что это удивительное чувство - голова свинцовая-свинцовая такая и легкая одновременно, а тело качает и плывет. И кажется, будто бы ты в здравом уме и трезвой памяти, но на самом деле с трудом связываешь два слова. Так напиваются - когда веселятся, убегают от проблем, принадлежат к высшему обществу. Так напиваются, потому что напиваться по-другому - моветон. Так напиваться - надо. Если ты с ними, то ты с ними, и неважно, что внутренне ты, может быть, вообще один.
Она смеется, но не в пьяном угаре, как эти дешевые, грязные дурочки, а горьким, хрипловатым таким смехом, грудным, тяжелым почти, как она сама, твердая и решительная. Серверджина смеется и разъясняет все эти тонкости Яну, который тоже что-то говорит. Но она, если честно, его не слышит. Или не хочет слышать.
У него на лице, кажется, поначалу написано неодобрение. Или ей так кажется, она думает, что это у него написано, а на самом деле у него такое непроницаемое выражение - ну совсем, как у его отца. Только у Велигда Лайтмера еще и взгляд такой тяжелый, что убиться хочется, но Серверджина никогда под ним не сгибалось, а у Яна он светлый, чистый.
Вообще не такой, как его отец. И в то же время такой же.
Об этом она тоже ему рассказывает.
Серверджина вообще многое Яну рассказывает. В этом нет особой необходимости, это вообще ему вроде бы знать не нужно, но… Почему бы и нет. Каждому человеку иногда хочется облегчить душу. В какой-то момент в Серверджине даже взыгрывает любопытство: не испугается, не уйдет ли. Не упорхнет ли, узнав, что скрывается в ее темных омутах?
Она смеется - и не жалеет его. Рассказывает что-то о правилах закрытых сборищ, рассказывает о голубых таблетках, подбрасываемых в алкоголь, рассказывает и о том, что она, кстати, предпочитает крепкий, хорошо выдержанный, урожайных годов алкоголь, что разливают в бутыли, которые расходятся по приватным коллекциям и которые подают в хороших, известных ресторанах, чьим хозяевам Серверджина лично жала руку.
И о том злополучном дне, когда получила Энчантикс, о своих невысказанных догадках и нежелании знать, что произошло на самом деле.
– Думаешь, я слабая?
– смеется она, и ее совершенно, на самом деле, не интересует, что он ответит.
Может, и слабая. Может, разумная. Какая разница, в общем-то, никто уже ничего не докажет. А совесть, вопросы морали? От этого не убежишь, с этим жить, и если от того, что прописано в законе, можно спрятаться, то от того, что, возможно, ты совершил… От этого не скроешься. Не знаешь, и дышится легче.