Солнце светит прямо в крыши
Шрифт:
–А это послания к Н.Н., сто тринадцатой любви, которая и стала его женой, – вещал юноша, подводя нас к столику с письмами. – Конечно, Алексансергеич слегка преувеличил, ибо в его донжуанском списке гораздо меньше имён. Но факт остаётся фактом, список он создал своей рукой, а сколько имён он утаил, мы можем только гадать.
–Да неужели человек стал бы всерьёз писать такое? – сказал Кирилл.
–А почему бы и нет? – с готовностью отозвался юноша.
–Он просто играл. Играл по правилам своего окружения и даже не скрывал этого. Здесь же сплошная насмешка – и над другими, и над собой.
–В насмешке много самодовольства, а значит, и правды, – сказал юноша.
Кирилл промолчал. Заговорил он только тогда, когда мы вышли из музея.
–Странно, как можно воспринимать такое всерьёз, – пробормотал Кирилл, глядя себе под ноги. – Воспринимать всерьёз шутку, игру и насмешку… когда за ними-то и прячется главное. Ведь нам куда проще назвать сто тринадцать ничего не значащих имён… чем одно сокровенное имя.
Слева у каменной глыбы вскинулся на дыбы темногривый конь медного всадника.
–Ведь что же такое любовь? То, что останется, когда всё остальное уйдёт.
Мы свернули с набережной и шли куда глаза глядят, не разбирая дороги, по тихим улицам, по гулким дворикам, мимо открытых кафе. Когда вернулись на Невский, начало смеркаться. У выхода из метро к нам подошёл Пётр Первый:
–Молодые люди, сфотографироваться не желаете?
–Давай? – я повернулась к Кириллу. – На память.
–Как отказать царю! – усмехнулся Кирилл.
Мы сфотографировались с Петром и тут же получили распечатанное фото.
–Бери себе.
–А ты?
–Я потом у тебя отсканирую. На память.
Мы пошли дальше. Развязался шнурок – фиолетовый – подожди, надо завязать.
– «…страстной проповеди добра…» Алис, это же дом Раскольникова!
Кирилл разглядывал мемориальную табличку, над которой высилась фигура Достоевского у подножия узкой лестницы.
–Тринадцать ступенек? – проговорила я, вставая. – Мне раньше казалось, что у него все персонажи ненормальные, – я кивнула на одинокую фигуру писателя. – А теперь думаю, что они более нормальные, чем мы.
–Почему?
–Потому что они ищут. Им недостаточно того, что на поверхности, понимаешь? Они жаждут… только чего? Что это за потребность души? Что такого особенного в его произведениях? Ведь не полифония же! Не одна только полифония!
–То, на чём стоит вся русская литература.
–Точно! Да он и есть русская литература, самая русская! Есть в его книгах особенность такая, русская, по-другому не скажешь, – сомнение, мучение, вера, я не знаю, как это назвать всё вместе, – жажда… Можем ли мы это понять так, как понимали раньше? Так, как понимали, как хотели понять… Что было у него, чего не хватает нам? Что знал или чего искал он, чего не знаем и не ищем мы? Что отняли у нас? Почему мы не ищем того же? Почему нам хватает того, что на поверхности? Почему мы не страдаем, не мучимся так, как страдали и мучились они? Не внешне, а глубоко, внутренне, искренне? Ведь не вымысел это? Не только вымысел? Ведь правда – та жажда, которая была у него?
–Правда, – серьёзно сказал Кирилл.
–Но что это за правда – не знаю… Читаю – и чувствую, что правда, что всё так, всё правильно. Но когда пытаюсь это объяснить, себе или ещё кому-то, – правда ускользает. Вот когда пишу сочинение: вроде бы всё верно, всё хорошо, умно, толково, красиво – а правды нет, одно враньё. А где правда, где она? Разве она исчезает? Разве она умирает? Нет, конечно, только куда она девается? Я чувствую это, но не знаю, как объяснить. И не хочу ничего объяснять, не нужно это, я просто чувствую, бессознательно чувствую. А у него, у его героев, есть правда. Не всё правда, много всего помимо правды, но и правда есть, та самая правда! Они, его герои, барахтаются в грязи, но в этой грязи есть всё-таки крупицы золота! И одна такая найденная крупица стоит всех трудов, всех сил, всего времени, да что там – жизни всей стоит одна такая крупица! «…страстной проповеди добра для всего человечества» – вот оно: каким бы тёмным, грязным, нищим ни был мир его произведений, над ним неизменно сияет луч света. Всего только луч, но сияет! Ведь не может быть одной только тьмы кромешной, одной только грязи! Не может! Не верю я, что одна только тьма вокруг, не хочу в это верить. И мне нужна такая крупица. Разве нам всем она не нужна? Она нам больше нужна, потому что и тьмы у нас больше! Нужна, только почему мы не ищем? Почему мы слишком многое пытаемся понять умом, а не сердцем? Ведь не умерло в нас сердце, ведь оно живо, оно тоже хочет правды! А мы не слышим его, мы… уже не дети! Мы уже не такие мудрые!
–Мне вообще кажется, что человеку с рождения дано всё, – сказал Кирилл. – Но с годами он начинает это растрачивать. Блажен, кто оставит себе хотя бы частичку того дара, которым был наделён с детства.
Мы пошли дальше. Я боялась признаться Кириллу, да и самой себе, что устала. Устала, бесконечно устала от своих собственных слов, от впечатлений, от той радости, что внезапно подхватывала меня, кружила в своих объятиях, а потом так же внезапно оставляла. Мне хотелось побыть одной, но я шла с Кириллом, и неведомая грусть мало-помалу охватывала меня. Так мы брели, бездомные дети, ищущие крупицы золота в густых сумерках огромного мира.
***
Утром мы попрощались с хозяйкой и, подхватив рюкзаки, направились к выходу из хмурой квартиры. Кирилл, пропустив меня, замешкался в дверях.
–Вот он, настоящий Питер, – сказал он, оглядываясь. – Нищий и гордый.
У Казанского собора мы сели в автобус на Петергоф. Я смотрела в окно, когда пришло сообщение. «Не знаю, где ты и где я. Те же песни и те же заботы». Ты пишешь… И я скоро вернусь. Ты рад?
После тишины и полумрака автобуса Большой каскад с его толпами казался слишком ярким и громким. Мы свернули на боковую аллею, подальше от людей, по кленовой тропинке – к гавани. Мне не хотелось разговаривать, Кирилл тоже молчал. Тоскливо. И как тянется день!
Мы бесцельно перешагивали с камня на камень, а потом уселись под причалом и долго смотрели на розовато-сизые облака, застывшие у воды, на бесшумные метеоры, на чаек, то камнем падающих вниз, то свободно взмывающих вверх. Над нами прощально веяли флаги; дул тёплый береговой ветер. Скоро поедем на вокзал, где ждёт поезд; он повезёт нас домой, оставив на память непонятную книгу и смятую фотографию. А завтра мы будем в Москве.
Автобус мягко катил по асфальту. Я смотрела в окно. Зажужжал телефон. Игорь? «Я люблю тебя». Это написал Кирилл.
***
Солнце светит прямо в крыши,
Отражаясь в позолоте,
И лучом на эшафоте
Иероглифами пишет.
Пишет, как пришли сюда мы
Королём и королевой
Мерить город правой, левой –
Разноцветными шагами –
И над метрополитеном
Шум истории услышать.
Солнце светит прямо в крыши,
Ало удлиняя тени.
***
Я опаздывала. Родители долго и торжественно провожали меня на учёбу, давая последние наставления. Папа просил не разговаривать с незнакомыми. Мама всё сокрушалась, что я опять надела кеды с разноцветными шнурками – и где только мои туфли? Так что двери уже закрывались, когда я влетела в электричку под свисток машиниста. А на вокзале была такая давка, что хочешь не хочешь, а стой вместе со всеми у спуска в метро.