Солнце в рукаве
Шрифт:
Но наступило утро, балерун, сверившись с часами, начал одеваться, а уходя, намекнул на чаевые. Вероника проводила его, а потом залпом выпила полбутылки вишневого ликера, написала маркером на холодильнике: «Жизнь кончена» и повесилась на поясе от банного халата.
Хорошо, что люстра не выдержала ее килограммов. Испуганная Вероника доползла до телефона и сумела вызвать «скорую». Ее увезли – хрипящую, плачущую, жалкую. Пришлось дать взятку врачам, чтобы не ставили на учет в психиатрию. Она вернулась домой через три дня – с синяком на шее. Неубранная кровать пахла высокоградусным потом молодого греческого бога, а на холодильнике темнел лозунг «Жизнь кончена!». Вероника купила тур в Абу-Даби, вызвала
Надиной маме не были знакомы такие трагедии. И в сорок пять вокруг нее увивались мужчины – причем не уцененные модели позапрошлогоднего сезона, а те, на которых на улице оборачивались. И пусть многие из них были женаты, и пусть ни один не выразил желания забрать ее навсегда, сделать частью своей жизни.
Разве это так важно, если живешь в сердце карнавала?
«Мой удел – серийная моногамия», – любила говорить она.
Подруги завидовали ее легкости, стрекозиной ее натуре. И зависть эта тоже была своеобразной гарантией, что все она делает правильно.
Жила как цыганка, словно боялась корнями врасти в кого-нибудь. Выкорчевывала из своей жизни людей, как созревшую картошку. И казалось, что так будет всегда.
Но однажды – ей было уже сорок девять – она отдыхала в октябрьской остывающей Ялте, наслаждаясь спокойным морем, желтеющими горами и свежим гранатовым соком. И вдруг ее пронзила страшная мысль: золотая осень потому так и притягательна, что длится всего несколько мгновений. Самое хрупкое время года. За романтичным остыванием последуют гниение и слякоть. Шуршащее золото под ногами станет склизким и бурым, а потом и вовсе наступит вечная мерзлота.
В тот вечер она не пошла, по обыкновению, на набережную. Сидела на балконе своего номера, кутаясь в овечий плед, смотрела на море и плакала.
А еще в ту осень она купила последнюю в своей жизни упаковку тампонов.
Впору было писать на холодильнике: «Жизнь кончена!», потому что впереди была вечная мерзлота.
Однажды Надя вытащила маму на субботнюю прогулку. Погода была идеальной для того, чтобы идти рядом, прихлебывая кофе из бумажных стаканчиков, болтать и лениво отмечать взглядом пуговицы на лоскутном платье города. Вот девушка в черном вдовьем платье и шляпке с вуалью медленно идет по бульвару, наслаждается вниманием прохожих и старается играть чуть ли не мадам Бовари, для которой у нее слишком мало опыта и слишком много румянца на юных щечках. Смешная, смешная, милая. Надя с юности испытывала нежность к неформалам всех мастей – к тем, чей вызов миру был так инфантилен, театрален, безобиден и ярок. Вот пряничная пожилая пара – на старичке светлый сюртук, а старушка – в многослойных бусах из индийского аметиста. Он поддерживает ее за локоть, и с одинаковой вероятностью они могли прожить вместе жизнь или познакомиться позавчера в каком-нибудь клубе любителей Блока. Такое в Москве встречается. И вторая версия казалась Наде более романтичной, чем первая, потому что давала надежду, что старость, о которой она иногда с еле заметным волнением задумывалась, не так уж суха и неплодородна. Особенно если у тебя есть Интернет и такие вот бусы. А вот из темной арки потянуло чем-то пряным и сладким – кто-то спрятался в дворике, чтобы выкурить косячок, а дым вырвался на волю, рассказывая всему миру о происходящем.
Так они шли и шли, а потом немного замерзли, и Надя предложила погреться в какой-то галерее современного искусства. Они немного побродили по пустому залу, а потом мама наткнулась на репродукцию картины Климта «Три возраста женщины», и Надя даже не сразу поняла, что случилось, а мама уже сидела на скамеечке, закрыв руками лицо, и плечи ее дрожали. А вот музейная смотрительница была более проницательной; ей тоже было за пятьдесят, и она тоже носила кудряшки и воздушные шарфики. Она принесла Тамаре Ивановне воду и погладила ее по плечу.
– Мама, мама, да что с тобой происходит?
И тогда мама отняла от заплаканного лица ладони и, глядя в пустоту, ответила:
– У меня уже висят сиськи.
Надя поперхнулась от неожиданности.
– У тебя… что, прости?
– Сиськи, – угрюмо подтвердила Тамара Ивановна. – Сиськи у меня уже не те. Я посмотрела на картину и вдруг поняла. Я – это третий возраст женщины. С сутулой спиной, рыхлым животом и грустно наклоненной головой. И с сиськами, которые висят.
– Глупости. У тебя прямая спина.
– Это метафора, – печально улыбнулась мама. – Главное, я давно уже не плодородна. И пусть я пытаюсь выглядеть… фертильной, но это пустое. Потому что я возвращаюсь домой, смываю помаду и вижу желтые губы. Я смываю румяна и вижу сухие щеки. Я смываю тушь и вижу, что глаза не блестят. У меня осталась и жажда, и желание жить, а они не блестят больше, понимаешь? А потом я снимаю лифчик – ты же знаешь, я покупаю только дорогое белье, это разумное вложение, – и вот я снимаю лифчик и вижу их. А они скучные, дряблые и висят. Потому что я – старуха.
Надя заставила маму умыться и выпить шампанского и увела ее подальше от грустной картины. Прошло полчаса, и Тамара Ивановна со свойственным ей легкомыслием забыла о том, что жизнь кончена; весело наелась эклеров в кофейне, купила в подземном переходе серебряное кольцо-розу, вернулась в свойственный ей режим порхающей болтовни.
Но подобные всполохи случались с ней все чаще и чаще. Надю это тревожило. Она даже подумала: а может, переехать на время к маме, ну что она там, в бывшей коммуналке, одна. Но Тамара Ивановна так рьяно отвергла идею, что Наде даже стало немного обидно.
«У меня никогда не получалось ни с кем сосуществовать. Я сею хаос, и в этом хаосе мне хорошо и уютно. Если кто-то начнет перекладывать мои духи и стряхивать крошки с моего стола, я сойду с ума».
Но вместе с тем малыша она ждала – с надеждой, волнением. И Надя не то чтобы рассчитывала на заметную мамину помощь, но все равно ей было приятно. Наконец случилось то, о чем она мечтала столько лет, – мама втянула в круг своих интересов и ее, Надю, и в радужных маминых мечтах о будущем все чаще всплывало имя дочери.
Это было так необычно и умиротворяющее, что, даже допуская возможность воздушного замка, Надя в такие минуты все равно чувствовала себя почти счастливой.
В делах любовных Марианна была не стратегом, а пехотинцем с бурлящей адреналином кровью. Она храбро шла напролом, ее интересовало только то, что находилось в непосредственном поле зрения. Она была магистром кровавых атак, ее совсем не занимал тыл противника.
Между тем в тылу у противника была жена Светлана. Морской биолог, находящийся в нежном возрасте двадцати шести лет. Загорелая блондинка с мускулистыми, как у породистой лошади, ногами. Они познакомились в Австралии, где он отдыхал с предыдущей женой, а Светлана, в те годы еще студентка, работала по гранту. Она была Афродитой и Артемидой одновременно. Прекрасная бесстрашная охотница, вышедшая из пены морской. На диком пляже стоял знак – надпись «shark zone» и рисованный профиль акулы с зубастой пастью. Борис и его жена вышли из автобуса сфотографироваться. А потом показывать московским друзьям – смерть плавала в пятидесяти метрах от нас, а ее присутствие отметили всего лишь будничным дорожным знаком. Если бы жена знала, что в пятидесяти метрах плавала не только смерть, но и прекрасная блондинка, которая – не пройдет и двух месяцев – разрушит ее семью, она бы скомандовала водителю сильнее давить на газ. Но она ничего такого знать не могла, поэтому в шутку предложила: