Солнцебык
Шрифт:
Вильгельм посмотрел на Сашеньку. Цыкнул зубом.
– Лады, хуй с тобой. Иди. Засади ей.
Сашенька на цыпочках - к двери. Не соврал Кюхля. В лунном свете белела жопа спящей Сонечки с черной дыркою промеж двух округлостей. Черная дыра. Простынка спала с плеч мальчика. Он плюнул на ладошку и обслюнявил поднявшийся хуй. Вот так. Подкрался к Сонечке. За печкой в дворницкой играл на скрипке сверчок. Пахло здесь щами и водкой.
– Аааа! Разъеби твою душу мать. Пиздаебаныйхуебань!
Вопли дворника звенели в ушах.
Через несколько минут и Кюхельбекер и Пушкин лежали в своих постелях. Да вот беда: простынка Кюхли была на месте, а вот Сашенькину держал в своих грязных руках голый и страшный дворник.
Гл. 12 Дознание и после
Выстроились лицеисты перед директором Малиновским. Страшно всем. А больше всего - Сашеньке. Потому что в руках у Малиновского - простынка Сашенькина. А рядом с директором - дворник. Мрачнее тучи. В носу пальцем ковыряет. Вынет соплю, да и в рот.
В шеренге рядом с Сашенькой - Кюхля. Тот спокоен. Лыбится.
Пущин, Дельвиг, Бакунин, Кукольник, Броглио, Вольховский, Горчаков, Гревениц, Данзас, Есаков, Илличевский, Комовский, Корнилов, Корсаков, Корф, Ломоносов Сергей, Мясоедов, Ржевский, Саврасов, Стевен, Тырков, Юдин, Яковлев. Все в сборе.
– Господа лицеисты.
Голос у Малиновского грубый, похож на лай простуженного пса.
– В нашем беспримерном учебном заведении произошло вопиющее преступление. Вот этот человек, - директор кивнул на дворника, жующего козявку, - пострадал от рук. Вернее, не от рук...
Директор побагровел, мучительно подыскивая слова.
Сашенька со страхом покосился на Кюхлю. Кюхля едва сдерживал смех.
– Не от рук, - кашлянул Малиновский.
– В общем, кто-то из вас совершил... Вернее, не кто-то, а владелец сей простыни...
– Василий Федорыч, - подал голос дворник.
– Можно я скажу? По-свойски?
Директор взглянул на дворника.
– Валяй, Сидор.
Дворник Сидор взял из рук Малиновского простынь, потряс ей в воздухе, как флагом.
– Слушайте, гниды.
Директор поморщился.
– Один из вас ночью забрался ко мне в каморку и выеб меня в сраку.
Лицеисты захохотали.
– Господа, - строго одернул директор.
– Ведите себя подобающе.
– Вы, суки, думаете, просто дворник, можно драть в очко, а я здесь пораньше этого петуха, - дворник кивнул на директора.
– Сидор, - просительно промолвил Малиновский.
– Заткнись.
Дворник распалялся. Глаза его метали молнии. Он воистину
– Вы думаете, маленький человек, права не имеет, тварь, поди, дрожащая? А я здесь двадцать лет мету. Царица, сама царица с дочками мимо проходит. "Метешь, Сидор?". "Мету, ваше анпираторское величество". И поцалует меня в макушку императрица. А потом приходит в дворницкую. Тело белое, царское, простыми лапами не щупаное.
Дворник закашлялся, с ненавистью глядя на воспитанников.
– Вот этими лапами, - Сидор воздел руки к небу.
– Этими лапами щупал императрицыны сиськи и пизду.
– Сидор, - поморщился директор.
– Пасть заткни, - огрызнулся дворник.
– Я ебал императрицу и дочек ейных. Да и сам царь моего уда отведал.
Сашенька почувствовал, что Кюхля дрожит.
– И вот нашелся из вас какой-то, из молодых, раб исканий, - дворник грязно выругался, сплюнул в траву сопли, - кто решил, что может выебсти дворника.
Сидор, держа в руках простынку, прошелся вдоль шеренги.
– Ты?
Заорал вдруг, остановившись около Кукольника.
– Никак нет-с, господин дворник, - пролепетал Кукольник, став белее той самой простынки.
Дворник продолжил свой обход.
– Ты?
Дельвиг успел промолвить: "Нет" и рухнул без сознания.
Дворник зашагал дальше. У Сашеньки сердце билось, билось, да и замерло. Боженька, пронеси, боженька, спаси.
Не пронес, не спас.
Вот он, дворник. Навис над Сашенькой, как гора. Сверлит Сашеньку черными глазами из-под бровей, похожих на кусты. Пахнет от него мочевиной и водкой.
– Ты?
– хрипло, жестко.
Сашенька сглотнул.
– Ты, гнида?
– Это, это... он.
– Врет, - заверещал Кюхля.
Да поздно. Лапа дворника - цап Кюхлю за шиворот форменной курточки, да и выволокла в центр площадки.
– Кюхельбекер, не ожидал от вас, - скорбно покачнулся директор Малиновский.
– Это не я, Василий Федорович, - заливался слезами Кюхля.
– Это обезьяна. Это Пушкин.
– Негоже на товарища клеветать, - сурово молвил директор.
– Это лишь усугубляет вашу вину.
Малиновский покачал свое грузное тело, перекатываясь с пятки на носок.
– Ума не приложу, что с вами делать. По уставу телесные наказания в Лицее запрещены.
– Василий Федорович?
– Да, Сидор?
– Отдайте его мне. Временно, знамо.
Рука дворника прошлась по жопе Кюхли, пощупала яйца. Кюхля открыл было пасть для крика, да издал лишь тонкий стон.
Директор нахмурил лоб.
– Что ж, пожалуй. Бери, Сидор. Но вечером он должен быть в своей постели. В сво-ей постели, Сидор.