Солнцеравная
Шрифт:
Глубокая печаль поднималась во мне при мысли, что мы так и не спасли бумаги Пери. Почти ничего не осталось — не только для тех, кто любил ее, но и для истории.
К Баламани я пришел за утешением и рассказал ему обо всем, что случилось и что я узнал о предательстве мирзы Салмана. Я был единственным во дворце, кто знал об этом, кроме нового шаха и его жены, и мне нужен был совет Баламани в том, как опозорить мирзу Салмана.
— Но сперва я перережу ему горло, как цыпленку.
Баламани посмотрел на меня так, словно я был взбесившимся
— Тебе точно по голове дали. Он второй по значению человек в государстве. Лучше позаботься о собственной шее.
— Мне грозит опасность?
— Пока не знаю. Хвала Господу, как умный визирь, ты стоишь своего веса в чистой бирюзе. Теперь нам надо потрудиться, чтоб убедить окружение Мохаммада Ходабанде, что ты верен. Я поговорю с Анваром. А тебе придется сыграть свою часть игры, распевая хвалы новому шаху.
Именно это я и советовал делать Пери, а теперь это наполнило меня ужасом.
— Не позволяй своим чувствам к царевне мешать тому, что ты должен сделать, — упрекнул меня Баламани. — Что с тобой? Почему твое сердце так изранено?
— Дело в справедливости! — гневно ответил я. — Меня лишает сил вид людей, попадающих на высшие посты лишь потому, что они преступники и мерзавцы, отправившие Пери до времени в могилу.
— Она вела мужскую игру и пала с честью. Твоя единственная ошибка — в том, что ты ее полюбил.
— Человек должен кого-то любить.
— Похоже, ты стал непригоден для дворцовой жизни.
— А что мне тогда остается? У меня нет семьи, да и никакого другого занятия.
— Знаю.
— Я тоскую по ней. Мне все кажется, что я слышу ее голос.
— Ты совсем позабыл свое место? Твое дело — служить шаху, не задумываясь, каков он.
— Баламани, прекрати, умоляю. Ты говоришь, как угодливый раб… — Я гадливо отвернулся.
Баламани поймал меня за кушак, не дав уйти.
— Я намерен говорить все, что надо, чтобы спасти тебя, — сказал он, и в его глазах я увидел только доброту давнего друга.
Так как официального погребения не было — не было и места горю. Не мог я и говорить о Пери, кроме быстрых перешептываний, потому что было опасно признавать себя сторонником казненной царевны. Горе мое стало словно порох, забитый в пушку, — того и гляди взорвется. Теперь я оплакивал два сокровища, и мысли об одном приводили меня к другому, пока я не начинал чувствовать, как рвется мое сердце.
Дворцовые женщины то и дело спрашивали меня, что произошло с Пери. Я рассказывал, не опуская подробностей, так, чтобы любой понял: Пери была жестоко убита.
Женщины помоложе пугались, слушая рассказ.
— Вот что бывает, когда ведешь себя как мужчина, — вздрогнув, сказала Куденет. — Ей следовало выйти замуж и посвятить себя созданию семьи.
Султанам, приехавшая из Кума на коронацию своего сына, была задумчивой:
— Не будь она такой могущественной, ее просто сослали бы. Она ужасала их.
Горе мое усиливалось и оттого, что без покровительства Пери все мои намерения пристроить Джалиле во дворце пошли прахом. Я подозревал, что, напиши я моим родственникам правду, «моя госпожа умерла», они тут же утратили бы надежду и пожертвовали бы Джалиле. Вместо этого я собрал все деньги, какие мог, и послал их в подарок, описывая как предвестие той награды, которая достанется им, если я смогу забрать мою сестру в Казвин. Джалиле я написал отдельно, скупо намекнул на свои затруднения и велел сопротивляться их брачным замыслам.
Это недавнее поражение ранило меня очень глубоко. Если Джалиле суждено испытать добавочное невезение, мне незачем просыпаться в этом мире. Но я не мог придумать, как спасти ее.
День, когда мы пришли в Зал сорока колонн свидетельствовать, как Мохаммад Ходабанде принимает шахскую корону, у меня вызвал только скрытое презрение. Муллы и вельможи, как и в прошлый раз, в порядке знатности подходили к трону и целовали ногу человека, отныне именуемого шах Мохаммад.
Когда мирза Салман чванливо прошествовал к трону в своих щегольских одеждах, отвращение захлестнуло меня приступом болезненного содрогания. Вместе с другими поклявшись в верности шаху, я осмелился взглянуть в темные глаза шаха Мохаммада. Они казались пустыми и бесчувственными.
После коронации немногие уцелевшие царевичи, знать и самые высокопоставленные чиновники дворца один за другим вызывались к шаху и получали свои посты и назначения. Анвар сказал мне, что, пока не придет моя очередь — а это могло занять несколько недель, — я буду подчиняться ему. Он велел мне читать почту царевны, до сих пор в огромных количествах поступавшую во дворец, и сообщать ему о любых важных новостях. Ради соблюдения приличий мне пришлось также отвечать значительным людям из числа писавших и сообщать о ее смерти, иначе они были бы оскорблены тем, что их письма оставлены без ответа.
— Она была несравненной, — сочувственно шепнул мне Анвар, — и все мы, кто служил ей, знаем правду, если даже той суждено умереть с нами.
Он назначил мне сидеть с дворцовыми писцами, где у меня были богатые запасы бумаги, чернил и тростниковых перьев и не было горя от работы в прежних покоях царевны, которые к тому же заняли члены семьи Хайр аль-Нисы.
Я занял свое место на следующий день, сразу после утренней молитвы, а так как приказы я получал от Анвара, меня радушно проводили в большую, хорошо освещенную келью самого Рашид-хана, главы писцов. Он вручил мне деревянную доску для письма и объяснил, как заказывать припасы. Мне показалось, что в его усталых, воспаленных глазах мелькнуло сочувствие.
Масуд Али приносил и уносил все письма, пришедшие Пери уже после ее смерти и находившиеся у главного курьера дворца. Хотя миновало всего несколько дней после убийства, Масуду Али пришлось совершить несколько походов, чтоб принести все письма. Он до сих пор казался больным от горя.
— Морковка, хочешь сыграть потом в нарды?
— Ладно, — тускло ответил он, и я знал, что ему хочется доставить мне удовольствие.
Как больно было видеть его страдающим! Я поклялся себе, что добьюсь его назначения ко мне, чтобы приглядывать за ним каждый день.