Солнцеворот
Шрифт:
Орёл злился непонятно на что и срывал злость на всех подряд. Зяблик трясся, предчувствуя, что ждёт его, самого виноватого. И вот Орёл повернулся к нему.
«Свезло тебе, крысёнок. Княжна за тебя просит. Собирай манатки, перейдёшь на другой корабль».
Зяблик оглядывался под присмотром Орла. Всех «манаток» у него было — один только нож, спрятанный под одеждой. Который он и не подумал, побоялся вытащить против напавших мерзавцев. Поднялся на верхнюю палубу. Спустился в приготовленную шлюпку, где сидел с потухшей самокруткой во рту один здоровенный матрос. Так и не поговорил напоследок с Нырком, даже
«Счастливого пути! — крикнул он. — Передай привет от Ворона новым друзьям!»
Сказав эти слова, привнесшие нехорошее предчувствие в душу Зяблика, Ворон от него отвернулся, будто забыл сразу же. Посмотрел в сторону. Там, на корме, где изнемогали утренние обидчики Зяблика, стоял Орёл. Его внушительная фигура замерла без движения, будто высеченная в камне статуя. Орёл тоже смотрел на Ворона. Зяблик отвернулся.
Предчувствие не обмануло. Какими-то хитрыми путями весть о Зяблике опередила его. Новый корабль, «Летящий к Солнцу», на первый взгляд отличался от «Утренней птахи» только расположением надстроек и тем, что заключенные здесь были злее, страшнее и грязнее. А может, это только Зяблику так показалось, потому что к прежним он привык.
Впрочем, было и другое существенное отличие. Капитан здесь мало чем отличался от заключенных. Всклокоченная борода, красные, навыкате, глаза, и — вонь, которая всюду его сопровождала. Когда матросы — которые выглядели и пахли не лучше — втащили Зяблика на борт, капитан икнул и сказал: «В трюмы засранца».
Так Зяблик узнал, что, оказывается, нижняя палуба — это ещё не предел. Оказывается, можно было жить вместе с лошадьми, теряя сознание от невыносимой вони.
Когда Зяблик спустился туда, его толкнули на пол. В тёмном тесном помещении его толкали и пинали, пока он не остановился на крохотном пятачке, освещённом тусклым полусветом, падающим сквозь щели меж досок палубы. Высокий худощавый заключенный, насвистывая, мочился в кучу лежалой соломы. Закончив, с улыбкой поглядел на Зяблика. «Ваше ложе, княжич! — сказал он. — Как выспитесь — милости просим за уборку».
Зяблик стоял, беспомощно глядя на солому.
«Что, выспался? — хихикнул худощавый. — Э! Ведро этой шмакодявке!»
Зяблику надели на голову ведро. Сняв его, он поспешил выполнять приказ. Весь день он ползал в трюмах, пытаясь навести хоть какой-то порядок. А заключенные стояли и сидели тут же. Смеялись, толкались, били его. Тут же испражнялись, как лошади, и звали его убирать. Оказалось, что на «Птахе» всё было прекрасно. Здесь же заключенные превратились в животных. Они даже не использовали птичьих кличек, называя друг друга какими-то совершенно дикими прозвищами.
К вечеру Зяблик закончил с уборкой, но не обнаружил, оглянувшись, следов своих усилий. И единственное место, которое ему не позволили прибрать, — это оскверненная постель. Его так и заставили лечь туда, под дружный гогот.
Потянулись дни. Зяблик осваивался на новом месте, и порой ему хотелось пустить в ход нож. Вспороть себе брюхо и, претерпев немного мучений, отправиться на Ту Сторону.
В трюмах сидели самые отбросы — в этом «Летящий» не отличался от «Птахи»: чем ниже, тем хуже — которым не позволялось даже выходить. Исключение делалось для человека с ведром. Как бы там ни было, капитан понимал, что если не выносить дерьмо, то придётся выносить трупы, в том числе — трупы лошадей.
Внизу сложилось двойственное и малопонятное Зяблику отношение к должности «уборщика». С одной стороны, копаться в дерьме, своём и чужом, считалось позором, но не слишком… «позорным». Посмеивались, и только. С другой стороны, ради нескольких минут на свежем воздухе каждый норовил побегать с ведром. В результате слабейших — к коим немедленно причислили и Зяблика — нещадно использовали. Их заставляли наполнять вёдра нечистотами, а уже наверх бегали другие, по заранее оговоренной очереди, либо победив в драке.
«Смотрящих» тут не было. Авторитеты взлетали и падали порой по два-три за ночь. Как жили на верхних палубах, Зяблик не знал, зато быстро понял, что боятся тут капитана и старпома, которые лично наводили порядок в случае чего. Обычно же они ограничивались тем, что открывали крышку люка и гундосо орали, зажимая носы: «Не передохли ещё, мрази?» В ответ нёсся нестройный гул, обозначающий жизнь. Иногда наверх вытаскивали труп-другой. Иногда вниз скидывали кого-то из провинившихся «верхних». Те сразу пытались «подняться» и объяснить «трюмовым крысам», кто здесь хозяин. Иногда получалось. Иногда в первую же ночь уснувший «верхний» погибал от чьей-то заточки. А в целом, всем было наплевать, кто ими командует. Уж эти-то люди прекрасно понимали, что плывут навстречу смерти. Что ещё могло их ждать в конце такого пути?
Кормили здесь же. Раз в день открывалась крышка, и вниз спускали на верёвке ведро с горькой вонючей похлебкой, от которой крутило живот. Жрать приходилось руками из одного ведра, к которому не всегда удавалось протолкаться. Однажды трюмовые решили «закрысить» ведро, посмотреть, что будет. Получилось не очень — похлебку на следующий день в люк попросту вылили.
Зяблик с тоской вспоминал распрекрасное житье на «Утренней птахе». Теперь уже по ней он скучал, а не по воле. Казалось счастьем получить пинка от Орла, или сызнова услышать хриплый голос Ворона.
Ко всему прочему, он с каждым днем всё больше страдал без Покровительницы. Иногда он не мог заснуть, хотя днем терял сознание от усталости. Сердце тяжело колотилось, перед глазами плавали разноцветные круги, звуки то и дело приглушались, становились далекими, непонятными. Тогда в памяти воскресал шепот Покровительницы, её тонкий аромат, её легкие прикосновения. И тело вздрагивало от воображаемых укусов.
Иногда он стонал по ночам, и тогда его будили тычками и пинками, грязно вышучивали. Зяблик делал все, что мог — терпел, лаская тайком рукоятку ножа. Одно движение, и все закончится. От этой мысли становилось легче.
Вспоминая Нырка, единственного своего друга, Зяблик трясся от непонятной злобы. «Тебя бы сюда! — думал он. — Посмотрел бы я, как ты тут Солнцу бы помолился!». Но понимал, что Нырок — молился бы. Может, он бы давно погиб здесь, но испустил бы дух, глядя на восток. И за это Зяблик ненавидел его ещё сильнее.
И вот, однажды, что-то изменилось. Открылась крышка люка, и голос старпома — какой-то странный, растерянный — повелел:
— На выход! Все.
Их даже не обозвали мразями…