Солнечная сеть
Шрифт:
В семилетнем возрасте, как того требовал закон, Рикки Морьер переступил порог школы-интерната. Мозаики на фасадах, изображавшие астролётчиков, ракеты и Сатурн, внушали ему с первых шагов мысль о правоте отца. Рикки быстро открыл для себя научную фантастику, занимался в кружке ракетомоделистов, до дыр зачитал подаренную ему дедом «Энциклопедию юного планетографа» и найденные в подвале два тома «Справочника астронавигатора». В девять лет он написал свою первую песню — о космосе. Песню хвалили преподаватели, даже пели её в интернатском клубе, а вот сверстники Рикки проявили внезапно холодное, непростительное равнодушие. «На голову чокнутый!» — судачили они о юном Морьере, собираясь мелкими стайками по уголкам интерната.
Тогда Рикки внезапно впервые
— Мне бы в начальники пробиться! — рассказывали одни мальчишки своему десятилетнему товарищу по играм и делам. — Только, главное, не в строительство, или там не в энергетику, у них обязанностей сильно много, заработаешься. А вот если согласование какое-нибудь, коммунальные службы, вторичная логистика — это да! Потребительская карточка сразу по второму разряду идёт, а годам к сорока можно и до третьего разряда дойти будет! Это знаешь что сразу? Личная авиетка положена! Ух, вот это будет да!
— Космос — это глупо, — подражая своим отцам, с серьёзным видом рассуждали другие. — Живёшь в алюминиевой коробке, дышишь дрянью, и волосы у тебя вылезают клочьями от радиации. Лучше сразу идти в науку. Делать ничего не надо, знай критикуй коллег да переписывай чужие работы, а место хорошее, и простые люди уважают. Сразу видно, что головой работаешь, а не руками! У нас в семье я буду четвёртым поколением учёных. Самое сейчас кормное место — это наука! Не пропадём.
— Нафига мне космос? Инвалидом возвращаться оттуда в сорок лет? — со стариковской серьёзностью рассуждали третьи. — Ладно бы наши родители, но ведь и воспитатели между собой говорят, что как же хорошо, что они сидят здесь, а не где-нибудь там на Марсе. Космос человеку не нужен, он убивает, и убивает беспощадно — не тем, так другим способом. Нет уж, я тоже хочу до старости дотянуть здоровым человеком, как мои родители и деды, а не развалиной, как прадеды и прабабки! Пусть тогда общество мне отдаст всё, что мне причитается; а то ведь и воспользоваться-то пенсионной карточкой не успею…
Четвёртые были самыми интересными. Они говорили вещи, совсем уж трудно вмещавшиеся в юную голову Рикки Морьера:
— Мы люди маленькие, нам подвигов не надо! Прожили денёк, и ладно. Живи, как живётся, а куда не просят, туда не лезь. На наш век хватит и начальников, и учёных, и врачей с воспитателями, а мы уж перекантуемся свою сотенку лет — живём да живём, хлеб свой жуём… Что нам в том космосе, мёдом намазано?!
Но ещё удивительнее были девочки. Самым странным свойством девочек было некое редкостное единодушие, стремительно нараставшее от года к году и объединявшее как мечтательных, склонных к романтике особ, так и весьма практичных с малолетства дамочек.
— Астролётчики — это хорошо! — говорили они. — Замуж за астролётчика выходишь, потом его карточка и пенсион — твои, а у тебя — полная свобода. Прилетел на Землю, застал с другим — так сам, родной, виноват, скучать заставляешь, а женщине нужна забота. С этим можно и в товарищеский суд пойти, если что, и в комитет по правам, если карточку свою у тебя отобрать задумает. А уж если он погибнет там — тогда вообще житуха, карточку-то оставляют членам семьи, да ещё пенсион вдвое вырастает. Главное — к себе его близко не подпускать; во-первых, привяжешься, а во-вторых, можно урода родить или вообще бесплодной остаться. Нет, мне все взрослые женщины говорили, что астролётчики сейчас нарасхват. Мне такая удача, пожалуй, и не светит! Хотя… Вот ты, Рикки, вроде собирался же в астролётчики? Пойдём, погуляем по парку сегодня вечером? Только не дотемна, а то я стесняюсь с мальчиками гулять!
Однажды разгневанный Рикки заявил в
— С эдакими вашими устремлениями коммунизма нам уж точно не видать!
Ответом был дружный общий хохот, сопровождавшийся весьма обидными для Рикки замечаниями:
— Это вот пусть горские аксакалы пусть друг друга уговаривают: «Коммунизм — пыздыр максымардыш пыж!», наше, так сказать, всеобщее благо. А нам вот, знаешь ли, коммунизм абсолютно не нужен. Коммунизм — это что такое? Работай на износ да работай, да ещё молчи в тряпочку, а в награду за все твои труды тиснут про тебя раз в пять лет листовку: передовик производства! Да ещё, смеху ради, потом кто-нибудь подотрётся этим твоим портретом в сортире, и на видное место бросит. Нет уж, коммунизм — это для ангелов, не для людей. Вот пусть ангелы и трудятся на это наше общее благо! Всё отдают, и всё бесплатно. А мы уж как-нибудь для себя поживём, понятненько?!
Рикки пробовал возражать, но был крепко и дружно побит соучениками. Это тоже было новым для него ощущением. Заодно его выставили виноватым в возникшей драке, обвинив перед воспитателями в некультурных и скверных действиях. Поэтому ночью Рикки приснился полк ангелов, которые огнём и мечом последовательно выжигали из интерната разную засевшую там скверну. Два противоречащих друг другу тезиса — «коммунизм есть общее благо» и «коммунизм не для людей» — пришли в его сознании в жестокий конфликт, выпутываться из которого Рикарду Морьеру суждено было ещё многие годы.
Он быстро приучил себя сторониться женщин — и всё-таки влюбился в четырнадцать лет, влюбился той безнадёжной подростковой страстью, когда все чувства и желания, даже гордость, растворяются в огне любовной тяги. Над ним смеялись, его подзуживали и шпыняли, иногда жестоко. Но он не отступал; и его неотступность впервые в жизни принесла свои плоды. Девушка, ставшая его первой избранницей, потянулась к нему в ответ всей силой своей юной натуры. Она была пухленькой и удивительно белокожей, с тонкими чёрными волосами, лившимися, точно водопад, по недлинной, но гибкой шее. Не смея позволить себе большего, она зарывалась пальцами и ладонями в шевелюру Рикки, слушала его дыхание, прижимая к себе его переполненную любовной страстью голову…
Теперь всполошились все: педагоги, родители девушки, старшие подруги. Ей объяснили, хотя это было и нелегко объяснить, какая же она безнадёжная дура, раз пытается влюбить в себя молодого человека, который ещё не проявил себя никак в социальном плане и, следовательно, не интересуется ничем, кроме секса. Острие обидных шуток и розыгрышей было перенесено с Рикки на неё. Наконец, не выдержав, она отправилась в другой интернат, оставив Рикки на прощание записку: «Я была тупой тварью. Мы не сможем никогда быть вместе. Желаю тебе великой судьбы, хоть я и не заслуживаю разделить её с тобой!». Морьер плакал, потом пытался драться, был снова обвинён в нарушении общественного порядка, отправлен на обязательные работы на всё лето и, в конце концов, смирился.
Он снова сосредоточился на звёздных исследованиях, на поступлении в Академию Астрофлота. Тогда в его жизни появилась вторая девушка, молчаливая, задумчивая и серьёзная, несколько склонная поплакать по любому поводу. Рикки, которого все считали невежественным технарём, на самом деле знал толк в искусстве — он писал стихи и песни, которые сам же пел, аккомпанируя себе на клавишном синтезаторе; он рисовал портреты акварелью и многоцветным художественным скетчером; он говорил и писал на трёх древних и шести живых языках, и делал он всё это очень и очень недурно. Его новая подруга любила проводить с ним время, расспрашивала его о дальнейших планах, говорила, что, если женщин начнут активнее пускать в Астрофлот, она мечтала бы стать врачом космической медицины. Они договорились держаться друг за друга. Но перед выпускным балом, в ответ на прямой вопрос Рикки, поедет ли она с ним (в Афинах, помимо Академии Астрофлота, открывались новые курсы медицины катастроф, со специализацией, в том числе, и по космическим проблемам), она вдруг заплакала и сказала: