Солнечная
Шрифт:
Однако Джок Брейби в Центре был не так доволен. Для разговора с ним Биэрд поехал на восьмой день, прямо с третьего допроса. Он решил ехать в Рединг на машине, чтобы к нему не приставали журналисты в поезде. Он был объектом повышенного интереса, его подавали как незадачливую жертву, человека не от мира сего, простака и мечтателя, мужа гулящей жены, совершенно ему неподконтрольной. Перед шлагбаумом Центра топталось стадо фотографов и репортеров, и охранники в фуражках, взволнованные и сочувствующие, выстроились, чтобы приветствовать Биэрда особенно щегольским салютом.
За чаем в кабинете у Брейби Биэрд рассказал ему все дело в подробностях точно так, как рассказывал в полиции.
Брейби все больше и больше хмурился и показывал куда-то на стену
– Это нехорошо, – сказал он не раз и не два и повел длинную мутную речь с запинками, оговорками, повторами, ссылками на «финансирование» и «репутацию», на желательность «ухода в тень» и необходимость «помочь», и минут через десять стало понятно, то есть менее непонятно, что Брейби, по-видимому, предлагает Биэрду подать в отставку.
Но лишь после двух упоминаний о «семейном фронте» стало ясно, что в кабинете витает дух миссис Брейби и на кону стоит рыцарское звание и покой семейного очага. Человек, формально подчиненный Биэрду, предлагал ему уволиться! Интересно, это он виноват, что один любовник его жены убил другого? Но Биэрд умело скрыл возмущение и притворился, что не понял.
– Джок, о чем бы они ни шептались у себя в кабинете министров, вы будете набитым дураком, если подадите в отставку. Я замолвлю за вас словечко. Не высовывайтесь месяцок-другой, и все уляжется, увидите.
В этих обстоятельствах Джоку Брейби не оставалось ничего другого, как сменить тему. Они поговорили об Олдосе, сошлись на нелюбви к нему, признав в то же время, что это потеря для Центра. Полиция обыскала его кабинетик и не нашла ничего, непосредственно относящегося к делу. Несколько личных вещей были отосланы убитому горем отцу в Норфолк.
Брейби сказал:
– Майкл, там была папка, адресованная вам лично. Я хорошенько просмотрел ее. Масса неорганической химии и математики – блуждания, я бы сказал, и, боюсь, что писалось в рабочее время. – Он протянул тяжелую папку.
Биэрд взял ее и встал, показывая, что разговор окончен. Как-никак он все еще был Шефом.
Брейби немного проводил его по коридору.
– Думаю, мы почтим его память, если доведем до ума его микротурбинную штучку. Мы накрепко с ней связаны.
– А, это – да, – сказал Биэрд. – Разумеется. Это будет ему памятник.
Они пожали руки и расстались.
А что в семье? После того как убрали тело, уехали эксперты и дом перестал быть местом преступления, репортеры ушли от садовой калитки – по крайней мере, до суда над Тарпином, – явились нанятые Биэрдом рабочие, чтобы отшкурить и натереть половицы в гостиной, пропитавшиеся кровью. Майкл и Патриция вернулись из временных обиталищ в семейный дом – освободить его от имущества, выставить на продажу, после чего разъехаться. Стояли солнечные, ветреные мартовские дни, порывы ветра укладывали нестриженую траву вверх серебристой изнанкой и сметали в кучи у замшелых стенок ограды прошлогоднюю листву. Погода была бодрящая, очистительная – по крайней мере, для Биэрда.
Согласно своему плану и к удовлетворению Патриции, Биэрд не претендовал на содержимое дома – список был угнетающе длинен – и взял только свои книги, одежду и несколько личных вещей. Он собирался не только сбросить вес, стать подтянутым и подвижным, но был намерен вести более простую жизнь в скромной квартире, которую еще предстояло найти. Упрощало жизнь, конечно, и угасание его любви к жене – или одержимости ею. В одном из редких разговоров он сказал ей, что ее любовная жизнь не принесла ничего, кроме разрушений, горя больному отцу в Суоффхеме, и отняла у страны одного из самых многообещающих ученых. Биэрд сам удивлялся тому, как убедил себя повестью, которой все поверили, и насколько легко вызвать у себя соответствующие воспоминания и чувства. Разве неверно, что, не сойдись Патриция с Олдосом, тот был бы сегодня жив? И разве неверно, что Тарпин мог желать Олдосу смерти? Биэрд вовсе непритворно был огорчен тем, что сделал Тарпин, и с полным правом предъявил счет Патриции. Ей следовало повиниться перед мужем.
Что характерно, Патриция смотрела на
Он был не склонен помогать ей разбираться с вещами, которые теперь принадлежали ей, но помог в другом отношении. Поскольку юридических претензий они друг к другу не имели, он предложил нанять общего адвоката. Биэрд знал одного хорошего. Знал он и подходящего агента для продажи дома. У Биэрда был изрядный опыт в устройстве таких дел. Он выехал первым, сняв квартиру на первом этаже на Дорсет-сквер к северу от Марилебон-роуд, и там тремя месяцами позже, растянувшись на засаленном цветастом диване, пропахшем псиной, впервые раскрыл папку с надписью «Профессору Биэрду, лично». Папка была пухлая: химия, и органическая и неорганическая, вперемешку с квантово-информационными соображениями и темноватыми аспектами Сопряжения. На основе этих элементов выстраивалось описание энергетического обмена в фотосинтезе, и где-то дальше, по-видимому, Олдос показывал, как воспроизвести этот процесс искусственно и применить технически, но внимание Биэрда стало рассеиваться – во-первых, из-за того, что материал был малопонятен, во-вторых, потому, что пора было покупать квартиру, и потому, наконец, что ровно через пять месяцев после смерти Тома Олдоса, день в день, начался суд над Родни Тарпином.
Дело его было безнадежно, и он, видимо, это понимал. Тоном почти сожаления обвинитель представил улики: очевидные мотивы Тарпина, письменные и телефонные угрозы, подтвержденная свидетельствами склонность к насилию, его волосы на орудии убийства, заброшенном в лавровые кусты, и в руке покойного, салфетка с засохшей носовой слизью Тарпина и кровью Олдоса, отсутствие алиби. Когда вызвали Биэрда, он говорил по существу. Как гражданин, уважающий закон. Он дал полный отчет о своих передвижениях в день убийства, затем о кровоподтеке на лице жены, о посещении дома обвиняемого и полученном ударе по лицу. Для Тарпина все складывалось плохо, но окончательно утопила его Патриция, тоже свидетель обвинения. В газетах описывали свидетельницу как красивую беспощадную женщину, непреклонную в своем презрении к человеку, убившему ее возлюбленного. Биэрду как свидетелю не было разрешено присутствовать при ее показаниях, он мог только читать сообщения в прессе. Он никогда еще не слышал, чтобы она говорила так коротко, так ясно и убедительно. Она заворожила суд и страну рассказом о собственническом характере Тарпина, о его жестокости и диких приступах ревности. Он одержимый, сказала Патриция, с бредовыми фантазиями, он уговаривал ее убить Олдоса во сне, если представится возможность. Он не желал отпустить ее, и то, что представлялось ей сначала короткой случайной связью, обернулось многомесячным кошмаром. Она была в ужасе от его жестокости, но не осмеливалась отказать ему в сексе. Он ударил ее по лицу в постели.
– Вам не доставляет это удовольствия, миссис Биэрд? – спросил ее во время перекрестного допроса щеголеватый защитник Тарпина.
– Нет, – отрезала она. – А вам?
В публике засмеялись.
Больше всего цитировали с восхищением ее фразу, которую она, должно быть, репетировала перед зеркалом. «Когда он убил моего Томми, страна потеряла гения, – сказала она. – А я единственную любовь моей жизни».
Присяжные совещались всего три часа, и вердикт не удивил никого, даже Тарпина.