Солнечное затмение
Шрифт:
Очень хорошо… что все вернулись невредимыми… ведь невредимыми? Очень хочется спать…
– Парни, подъём! – через неопределённое время разбудил меня как всегда громкий голос Олега Баркова (что же он, вообще не спит сегодня?). – Подъём! Подъём! Потоп!
Я не сразу понял, в чём дело, но сильнейшая барабанная дробь дождя в туго натянутую брезентовую палатку быстро привела меня в чувство, я подскочил и сразу же угодил в воду, которая была внутри уже по щиколотку: плавает всё, что не закреплено или не находится на нарах. Еле успев поймать свои кирзовые сапоги с портянками внутри, я успел правильно намотать последние, натянуть сапоги и быстро оделся – нам, судя по всему, предстоит весёлая ночка! Мы пока даже не знаем, что делать, но вот старший лейтенант Валиев стал командовать спокойно, трезво, рассудительно: если у кого надет свитер – свитер снять, положить в вещмешок; вынуть из вещмешка лопатку; вещмешок, спальный мешок – на
На улице ливень стоит стеной, а сильный ветер превращает его в подобие накатывающихся волн. Стараясь перекричать весь этот природный шквал, старший лейтенант Валиев призвал нас набрасывать на стенки палатки грунт с целью её отягощения – для того чтобы она просто не уплыла. Грунт представляет собой жидкую глину где-то там глубоко внизу, под водой, и вместе с водой мы выбрасываем её на палатку со скоростью, с которой, наверное, никто из нас никогда не копал. Вода стекает, как ей и положено, вниз, а глина оседает на покатых стенках палатки. Стоять долго на одном месте нельзя, потому что глина засасывает и с каждым движением лопаты приходится делать шаги, чтобы не завязнуть. Тем из нас, кто в берцах, намного удобнее из-за плотной шнуровки; тем же, кто в сапогах, как я, необходимо таким образом танцевать на месте. Вода тем временем продолжает прибывать и приближается к краю голенища сапогов, которые у меня подвёрнуты внутрь. Ливень хлещет по лицу и временами причиняет боль. «Да уж, всё не так на этом Кавказе, – подумал я. – Даже ливень не такой, как у нас». Наша непромокаемая форма именно такая, по крайней мере, поначалу. Но уже через несколько минут работы все промокли с головы до пят, потому как горка если и оставалась непромокаемой, то вода заливалась за шиворот, в рукава, в сапоги – она была везде. Крупная капля попала мне прямо в уголок глаза. «Кавказ, Кавказ – хрен тебе в глаз!», – вспомнил я фразу из подростковой книги, проклиная эту погоду. Ту же самую работу, только изнутри, делают наши товарищи, набрасывают глину на стенки палатки – таким образом, получается своеобразный бруствер, из которого монолитом вырастают тонкие стены нашего жилища. Примерно через час ожесточённой борьбы со стихией старший лейтенант Валиев остановил нас, удовлетворённо посмотрел на палатку, потрогал её и даже… улыбнулся.
– Ну, всё, стоять будет! – провозгласил он. – Желающие покурить могут пройти в палатку.
Да, случай неординарный, потому как в обычное время курить в палатке строго воспрещается, но сейчас только в палатке и можно покурить. Мы по одному зашли внутрь, и я только сейчас ощутил, как я замёрз. За это время произошла перестановка, и кто-то из нас уже поработал здесь, сложив в угол нары и разместив на них весь наш нехитрый армейский скарб.
Вода по-прежнему стоит по голень, но сюда хотя бы не проникает ветер. Руки у всех мокрые и зажечь хотя бы одну спичку оказывается делом непростым. Наконец, у кого-то получилось прикурить папиросу и дальше пошло лучше – даже не думал, что будет так приято курить «Беломорканал». Раньше в части нам давали краснодарскую «Приму» без фильтра – гадость редкостная, но в начале лета стали выдавать папиросы, которые сначала весьма понравились, но потом тоже приелись. Сейчас эта согревающая папироса была просто спасением посреди шквального ветра с ливнем, который даже не собирается заканчиваться. Я всегда думал, что ливень идёт обильно, но совсем недолго, однако теперешняя ситуация разубедила меня в этом совершенно.
Стало немного теплее, но вот неугомонный Олег Барков зашёл в палатку и сказал, что «надо ещё чуть поднажать», чтобы укрепить палатку. Докурив, мы вышли и продолжили свои потуги, чтобы не отправиться в плавание по Пластилиновой долине.
Конечно же, ничто не может продолжаться бесконечно, и наш ливень наконец-то закончился; вода, несмотря на глиняную почву, стала убывать так же стремительно, как в своё время прибывала, как будто кто-то с другой стороны долины открыл сливное отверстие прямо в землю. После мы расставили нары в палатке, вода полностью не ушла, но хотя бы предметы уже не плавали. Теперь нам пригодились наставления нашего командира и мы, надев сухие тёплые свитера, а поверх неё и мокрую форму, легли в свои спальные мешки. Командир сказал, что тёплый сухой свитер не позволит нам заболеть, а теплом своего тела мы высушим нашу мокрую форму. Наутро именно это и произошло – форма была лишь чуть мокрой, ватный спальный мешок впитал в себя б'oльшую часть влаги. Только обувь оставалась всё ещё мокрой, но это казалось мелочью.
Вода зеркалом простирается по всей площади Пластилиновой долины. Наша палатка представляет собой шатёр, вросший в глиняный фундамент высотою примерно в метр, и от низа до верха была замызгана комьями глины – мы вчера так швыряли её из воды, что доставали почти до макушки.
Всю первую половину дня пришлось чиститься, мыться, приводить в порядок
– Товарищ старший лейтенант, зря вы так! Не забывайте, что мы на боевых действиях – свои же завалить могут.
Это было, конечно же, и нарушением субординации и некой фамильярностью, но, наверное, все, кто сейчас был в строю, подумали то же самое. И офицер промолчал. Я увидел в строю своего земляка, казаха Мишу, который был не только из Волгоградской области, но даже из соседнего с моим района. Я махнул ему рукой – он ответил, как мог, кивком головы на половину сантиметра.
После обеда Валиев отправил меня с Сашей Панчишиным на наблюдательный пост со стороны лагеря, где был тот свет на склоне горы. Нам выдали по одной офицерской плащ-палатке в дополнение к имеющейся у нас солдатской, бинокль и наставление смотреть во все глаза. Для чего это было, зачем, мы понять пока не могли. Я помню только, как в своё время капитан Ребенко сказал, что если солдату нечего делать, то он должен стоять в строю. Наверное, это и был тот самый случай. Плохо было только то, что после обеда вновь пошёл дождь, который после часа нудного покрапывания опять превратился в ливень, может быть, не такой сильный, как вчера, но всё же это был самый настоящий ливень. И если вчера ещё было чем заняться, а занятие было славное!, то сейчас можно было только лежать и ёжиться, вставать нельзя. «Нет, ну какой идиот пойдёт в атаку в такую погоду!», – думаю я, – «Этак можно просто стать посмешищем, завязнув в грязи на подходе». Саня был метрах в пятнадцати от меня и с ним невозможно было обмолвиться и словом, ведь сквозь этот шум мы бы всё равно ничего не услышали. Как он там, интересно? Вода прибывает не так стремительно, как вчера, но время же, время… Время просто стоит на месте, а я даже не знаю, сколько нам стоять на посту, хотя в данном случае выражение «лежать на посту» было бы более правильным; в патруле мы были по два часа, здесь, наверное, должно быть не больше, но ведь сейчас день, может, и по четыре часа будем нести службу. Я лежу на животе, подогнув под себя согнутые в локтях руки, а вода уже стала приближаться к плечам. Автомат теперь я держу за спиной стволом вверх, к голове, в наиболее высокой точке, но отрадно то, что вода довольно тёплая, не холодно – всего лишь неприятно.
Прошло ещё часов шесть, а может быть и восемь, а может быть и целая вечность, и к нам, наконец, пришли Саша Ливанов и Андрей Рембовский по прозвищу Рэмбо, который, как известно, на Рэмбо совсем не походил, но сейчас определённо представлялся не м'eньшим спасителем. Оказалось, что мы были на посту всего четыре часа. За время несения дежурства на посту наши товарищи принесли из хозяйственного подразделения и наладили печку-буржуйку, растопили её, но с началом нового ливня затушили. Сейчас же все, кто не был на посту, сидели в палатке и курили – те, кто были курящими.
Плавно наступил вечер, а с ним и ужин, в палатке вновь затопили печку, пустив на дрова пару ящиков из-под реактивных снарядов, которые лежат в общей стопке в центре лагеря, и, наконец, этот очередной день закончился. Нас всё пугали боевыми действиями, атаками ваххабитов, но пока приходится сражаться только с матушкой-природой и мы ей явно проигрываем.
XII
На утреннем построении старший лейтенант Валиев рассказал нам, сколько стоит автомат АК-74.
– Семь лет, – сказал командир. – Семь лет лишения свободы. Именно столько вы заплатите из вашей юношеской жизни за автомат, если, конечно, попытаетесь продать его.
Мы молчим и пока не понимаем в чём дело.
– Довожу до вашего сведения: в мотострелковом батальоне нашлись несколько дурачков, которые решили продать автомат в ближайшее к нам село, будь оно неладно. Вынесли его вчера из части во время ливня и продали. Ну как можно быть такими придурками? Ведь найдут, найдут и ещё раз найдут! И посадят! Кибернетические дауны!
– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? – через небольшую паузу спросил Саша Ливанов и, не дождавшись ответа от крайне удивлённого Валиева, продолжил. – А где они лишний автомат достали?
– Скажи, Ливанов, – ответил командир, наклонив голову и немного прищурившись, чем напомнил вождя мирового пролетариата. – Вот зачем ты такие албанские вопросы задаёшь? Тебе какая разница: чей, откуда? Не это главное, а то, что он подорвал боеспособность всего нашего батальона, продал вверенное ли ему оружие, или чьё-то ещё, совершил государственное преступление!