Соло для рыбы
Шрифт:
– И что? Что там, в верней точке?
– А что угодно. Там можно всё.
– Знаете, я в общем-то так и думала.
Мы уже держали в руках бокалы, заполненные до краёв напитком цвета крови, очень хорошо сочетавшимся с розами, замершими в вазе между нашими поднятыми руками
– За нашу даму и наш успех!
– За успех нашей дамы!
– За наш общий, ладно? За наш общий успех. За успех трёх, как минимум, объективных реальностей.
– Реальность одна! Но на троих.
– Да на троих. Это по-нашему, по-русски. Когда на троих.
– Давайте всё-таки выпьем.
– Да на троих.
Мы прикончили эти обе бутылки так быстро, что не успели за время их распития придумать ничего путного, а, следовательно, требовалось повторить. Потому как мы чувствовали, что в данном напитке вполне может быть обнаружен требуемый толчок, чтобы разбудить рыбу. Было решено, что Сеймон попытается ещё раз перечитать весь сотворённый нами бред о Распутине в одиночестве. На всякий случай. Там могли затесаться мысли. А мы с Олафом сходим и купим.
Как ни странно, дождя не было, ветра тоже. По-крайней мере, я ещё не Дану. Правда, я иду куда-то рядом с Олафом, а Сеймон, всё ещё живой, сидит у меня дома под фотографией рыбы-латимерии и читает текст о Распутине. Такова объективная реальность на данный момент.
– Вы прекрасны в этом платье.
– Что?
– Вы очень красивы. Вам идёт это платье.
– Это откуда? Это чья реплика?
– Это не реплика. Это я набрался смелости вместе с вашим вином. Этот цвет платья и ваших волос. У вас не совсем славянская внешность, хотя и очень…
– Вообще–то во мне течёт цыганская кровь, насколько я знакома со своей родословной. И, знаете, как не странно, есть примесь ирландской.
– Правда? Я тоже ирландец наполовину.
– Простите, а Сеймон вам не брат?
– Нет, что вы. Он – датчанин. Мы просто очень давно знакомы. Так давно, что….
– Что кажется, не первую жизнь.
– Да, именно так.
– Как знать.
– То есть. Вы тоже верите в бессмертие души? Как христианка? Или как верили кельты?
– Я не знаю. Если честно, я вообще плохо разбираюсь в этих вопросах. Возможно, прав Сеймон. Мы все чья-то, кем-то созданная, кому-то приснившаяся объективная реальность. И сейчас не двадцать первый век вовсе, а какое-то время середины девонского периода.
– Дальше.
– Что дальше?
– Пожалуйста, продолжайте.
– Ладно. Представьте, земля, то есть суша, ещё пуста. Только стали появляться первые растения, а в океане царят… рыбы. Огромные и прекрасные кистепёрые рыбы, которые тоже созданы по образу и подобию. И вот одной рыбе, одной влюблённой рыбе…
– Влюблённой?
– Конечно, ведь требуется толчок. Она и не осознаёт до конца своей любви, только ощущает. Ведь, если осознает…
– Потеряет цель, нет, потенциал, потому что приобретет ориентир.
– Наверное. И всю свою силу отдаст любимому или просто истратит на обычное материальное чувство.
– Грустно.
– Ещё бы. Но она спит и во сне…. Она же переполнена этой энергией. Она творит, она создаёт вокруг себя миры и населяет их.
– Наш мир – это мир, созданный кистепёрой рыбой?
– Мой мир. Вы слышали о тотемах? Я думаю это всё – творцы.
– Тотемы?
– Ну, да. Гигантская черепаха видела сны про индейцев, вомбат про австралийских аборигенов, огромным серым псам или волкам снились славяне с ирландцами, а мы разнокровки – плоды творчества рыб и ракообразных или головоногих моллюсков.
– Почему головоногих?
– Ну, они самые умные.
– А? И, стало быть, имеет место огромное количество соприкасающихся, переплетающихся миров….
– Ну, да. А человек – венец творения, раз уж ему так хочется. Правда, мы уже насочиняли, как минимум богов и инопланетян. Вот такая вот теория тотемной эволюции.
– А в начале всего?
– Бог. Законы Гегеля. Всё развивается по спирали. Бог – творения – боги…
– А дальше?
– Возможно, опять Бог, отрицающий самого себя. Вот вам и постулат о конце света.
Очевидно, нестарая ещё, то есть в возрасте требуемой привлекательности, женщина в маленьком чёрном платье, рассуждающая о философии Гегеля посредине Невского проспекта тёплой белой ночью выглядит весьма сексуально. И никакие разговоры, рамки приличия и европейского воспитания не в состоянии помешать древним инстинктам, творить свои ритуалы, опять же во сне отнюдь нечеловеческом. Но я почувствовала тишину вокруг себя, исходящую со стороны Олафа, настолько звенящую, что мне показалось мимо моего лица пролетел залп стрел распоясавшегося Амура. Ирландец смотрел на меня, а я думала: « Правда ли реальный мужик, не актёр, играющий страсть, способен на такое красноречие во взгляде или кто–то, в данном случае я, сочиняет очередную крепкую интрижку».
Однако, мы уже почти достигли нашей цели и успели вовремя до наступления «комендантского» часа приобрести требуемое. Теперь всё встанет на свои места.
– Очень тёплая ночь.
– Да, Олаф, конечно. Но нас ждёт Сеймон.
– Думаете?
– Уверена, он уже извлёк всё возможное и даже сверх того из нашего опуса.
– Ладно.
Всё же на нашей предательски тёмной лестнице мне пришлось опереться о его руку и почувствовать, как дрогнули его пальцы, сжимая мою ладонь, и как изменилось дыхание у нас обоих. На мгновение, которого оказалось достаточно.
– Ты можешь остановить меня, если… – в каком-то кино я слышала эту фразу, наверное, это пароль.
– А ты можешь остановить меня?
Я ждала, что обязательно должна хлопнуть дверь парадной или какому-то соседу срочно потребуется выйти из своей квартиры незадолго до полуночи, но ничего такого не происходило. Как будто само пространство, сплетаясь со временем, создавали вокруг защитный кокон. Вопрос – зачем? Кому из нас это было нужно? Это была не просто попытка удовлетворения тривиального желания двоих полупьяных, разнополых особей приблизительно равного возраста. Это был способ воздействия, создание той самой реальности, когда сказать «нет» или «да» может кто-то третий, а первый и второй обязаны подчиниться. Хорошо, пусть. В конце концов, это не самое неприятное из того, что мне до сих пор предлагалось. И вот в тот самый момент, когда невозможно стало ни говорить, ни дышать, когда наши глаза закрылись, но в моей больной голове успела всё-таки пролететь нелепая мысль « ах, как это похоже на маленькую смерть, что посреди жизни». В этот самый миг грянул гром, и молния взорвалась где-то очень близко, полоснув светом по нашим опущенным векам.