Соло для рыбы
Шрифт:
Она продолжала смотреть на него и не уходила. Тогда он нагнулся к её уху и прошептал:
–Пожалуйста. Мы не можем танцевать с тобой, хотя я не против. Но ты должна идти с Олафом. Я потом подойду посмотреть. С королём.
Она поняла, что сейчас проиграла, что поступила глупо, и что ей ничего больше не остаётся, как идти со всеми остальными и ждать, когда её возлюбленный соблаговолит явиться и вскользь взглянуть на неё и на её товарищей. Тогда она решила тоже улыбнуться, скопировав холодноватую мимику Риголла как можно точно, и чмокнуть верховного друида при всех в щёку, почти коснувшись края губ. Как она и рассчитывала, её поступок вызвал приступ безудержного веселья у короля и некоторое замешательство у друида. Всё-таки она не была кельтской девушкой. Никто толком не знал, кто она, и откуда взялась, поэтому некоторая недозволенная для её подруг вольность ей прощалась. Особенно на празднике, особенно после фокуса с дождём. А вдруг и в самом деле богиня?
Она опять решила ждать. Ждать ночи, когда сможет остаться с ним наедине. У неё уже было желание заговорить, попытаться объяснить Риголлу, что не может стать женой Олафа. Но она боялась. Она долго думала, почему кельты так ценили то, за что её ненавидели цыгане. Она решила, что вероятно, в том и была её страшная вина, её порча, как говорила бабка, что она могла договориться с дождём и ветром. Только там, в таборе она и не пыталась это сделать. Просто дождь и ветер сопровождали её повсюду. «Это», она думала «от того, что она снится рыбе, и рыбе без воды сна не увидать». Ещё она думала, что чувствуют те, кто ей снятся? И почему Риголл, который с ней так нежен в её грёзах, так…, она стеснялась вспоминать некоторые свои сны…., Наяву он совсем другой. Может быть, всё-таки заговорить? А, возможно, всё дело в том, что она сейчас молчит? И цыгане гнали её, и отец бил именно за игры с дождём, потому что она была обыкновенной, как все, только порченной. А здесь она другая, она молчит, она может лишь звучать, как ветер и дождь, и если, она заговорит, Риголл тоже прогонит её. Ей стало страшно. И она стала думать про страх, который мешает делать то, что необходимо сделать. Что страх не даёт нарушить ошибочные обещания, не даёт заговорить с тем, с кем необходимо заговорить, не даёт открыть свои чувства. И не важно за кого: за себя и свою жизнь, или за другого – это всё равно страх. Это ловушка для свободы. И она решила перестать бояться, набраться смелости и однажды ночью, ближайшей ночью заговорить с Риголлом.
Эти несколько ночей и дней, когда не нужно было ничего запоминать на уроках друида, когда не нужно было сосредоточенно думать над его заданиями, мысли Дану были предоставлены ей в личное пользование. Об этом она тоже подумала. А так же и о том, что думать, благодаря занятиям со жрецом, она научилась по–другому. Теперь её сознание, она знала это хорошее слово, не прыгало от одного к другому, как мелкая птица по веткам в поисках мухи, теперь она умела контролировать свои мысли, концентрировать их, и иногда происходили очень странные вещи. Ветер с дождём стали более послушны. Отвары из трав, приготовленные ею, если она очень старалась, были более действенны, чем раньше. Конь иногда приходил на её мысленный зов. Она попробовала во время разговора с подругой, точнее, когда та говорила возбуждённо об их замечательных танцах, а Дану только кивала головой или пожимала плечами, начать мысленно представлять себе дождь. И вдруг подруга взглянула на Дану внимательно и спросила:
– Ты ещё можешь его задерживать? Тебе не сложно? Осталось два дня. Завтра очень важно.
Нет, ей было не сложно. Более того, она знала, точнее, догадывалась, что можно сделать, как помочь всем и себе в том числе. Нужно было начать думать. Думать об Олафе не как о своём враге, пытающемся завладеть ею, Дану, против её воли, а как о счастливом женихе её подруги. Думать о Риголле…. О, Господи, да она всё время о нём думает, и ничего не получается. Он любит её, как дитя, как ученицу или, что ещё хуже, как дочь. Лучше бы вообще не любил. Было бы проще, наверное. Она нащупала ягоды омелы и дурмана, спрятанные в мешочке на поясе под цыганским платком. Можно сварить два отвара. Для Олафа – эликсир забвения, как учил друид и для Риголла – зелье, которое варила старая цыганка, не её бабка, а другая, которая, как говорили в таборе, и погубила мать Дану. Она видела, что становится с мужчиной, выпившим это, как он меняется, перестаёт быть самим собой и всё, чего он желает…. Разве ей нужен такой Риголл? А потом, когда она добьётся своего колдовской ценой, он рано или поздно всё равно поймёт, что она сделала, и возненавидит её, как бы и она возненавидела любого, совершившего над ней такое насилие. Но, главное, это будет уже не совсем Он, не тот, кого она любит. «Нет! Никогда!», мешочек развязался, и трава чуть было не просыпалась прямо Дану под ноги при всех во время танца. Она ухватилась за бок рукой, придерживая пояс, и бросилась бежать в темноту прочь от костра, от танцующих и поющих, к лесу, где можно всё это выбросить, а лучше зарыть с обещанием никогда не варить приворотного зелья.
Отбежав порядочно, так, что её точно не возможно было разглядеть среди кустов жимолости и лещины, она остановилась. Увидев неподалёку высоченный дуб, Дану решила, что это самое подходящее место для её личного маленького таинства. Она опустилась на колени перед дубом, который в мыслях олицетворяла с любимым учителем, с друидом, как, впрочем, он сам её и учил.
– Прости меня, прости мне даже то, что я могла подумать сделать такое. Пожалуйста, помоги мне. Скрой эти ягоды, пусть они исчезнут среди твоих корней вместе с моим желанием получить любовь обманом. Пусть сгниют, пусть у любой, что попытается сварить такое зелье, ничего не получится, никогда. Я просто хочу, чтобы он любил меня. Слышите, боги и все обитатели других миров? – просто любил. И был свободен, как… – она задумалась и вдруг неожиданно для себя прошептала – Как сама любовь.
Потом она стала рыть землю руками, чтобы спрятать грешные ягоды, траву и коренья. Она вырыла отдельные ямки для омелы и дурмана. Подальше друг от друга, «чтобы не знали дороги», закопала, разровняла землю, присыпала сверху увядшей дубовой листвой и только после этого, успокоившись, поднялась и отряхнула с подола приставшие комочки земли и обрывки листьев. Потом она подошла и обняла дуб и прижалась к нему всем телом, как к мужчине. Её тело дрожало, она никак не могла оторваться от шершавой коры дерева, тёплой и сухой. Ей казалось сейчас, что этот дуб придаёт ей сил и вселяет уверенность, что всё будет, как она хочет. Рано или поздно. Нужно только подождать. Немного подождать.
– Дану!
Она никак не ожидала услышать сейчас здесь этот хрипловатый басок.
– Я искал тебя всюду. У тебя всё в порядке? – Олаф подошёл к ней, почти вплотную.
«Нет, Олаф. У меня не всё в порядке, когда ты так близко»
Олаф слегка покачнулся и чуть не потерял равновесие. Он сделал шаг назад.
«Хорошо, Олаф. Я не твоя невеста. Твоя невеста ждёт там, где все танцуют. Она скучает. Иди к ней, Олаф»
– Пойдём. Там светло. Весело. Пойдём со мной. Скоро и наш с тобой праздник. И тогда. Тогда мы сможем побыть вдвоём. Только вдвоём. Если ты не против, Дану?
Он попытался внимательно рассмотреть её лицо, но она отвернулась и быстро зашагала в сторону весело пляшущих костров. Нужно было набраться терпения и праздновать со всеми конец лета и начало новой жизни.
Эти дни были похожи на бесконечный танец, отчаянный, необузданный. Полный смутного предчувствия и ожидания. Постоянное, непрекращающееся ни днём, ни ночью, застолье сопровождалось неистовыми плясками, песнями, играми, потасовками, примирениями и всевозможными шалостями и вольностями. Можно было подумать, что действительно открывается сид, и мир наполняют всевозможные существа, и их уже не отличить от людей, или же людей от демонов, богов и прочего населения другого мира. Дану была свидетелем попытки ритуального умерщвления короля, которого попытались утопить в бочке с вином, но, то ли вина там уже почти не было, то ли славный правитель умудрился выдуть оное в процессе утопления, но попытка провалилась. Тогда сюзерена буянящего и ломающего члены своим мучителям поволокли на костёр и, возможно, сожгли бы там заживо, если бы не вовремя подоспевший верховный друид, сумевший усмирить пламя и вытащить слегка подшпаренного владыку, который, впрочем, тут же уснул, свернувшись калачиком на медвежьих шкурах, расстеленных на земле рядом с огнём.
Она видела кельтов, затеявших охоту друг на друга с настоящим боевым оружием. Эту игру никто не думал останавливать, она так и длилась два с половиной дня, то есть ночи, пока один из охотников не подстрелил дичь, и та, счастливая, умерла, смеясь. Дану не знала, куда дели тело, она была в ужасе. Но Олаф объяснил ей, что ничего страшного не произошло, что убитый, скорее всего, уже где-то возродился снова и что в такие дни умирать вообще одно удовольствие, если у тебя, конечно, нет других планов.
Она видела музыканта, который несколько суток не прекращал играть на своей арфе, и было совершенно не понятно, как он обходится без сна. Иногда к его губам подносили кубок с мёдом, он останавливался на мгновение, делал глоток и продолжал игру. Дану подошла поближе и заметила, что глаза его закрыты, что он сидит почти, не шевелясь, и только руки ласкают арфу, и та издаёт свои божественные стоны.
Он спит, объяснили ей, он настолько хороший музыкант, что нет разницы в его игре во сне и во время бодрствования. Однажды он так играл две недели, пока не проголодался очень сильно. Тогда он проснулся, поел, как следует и перестал играть. «Нет музыки на сытый желудок» – были его слова.