Шрифт:
Владимир Сорокин
Соловьиная роща
повесть
– Ну, он парень боевой, - проговорил Сергей Трофимыч, вытирая тряпкой вымазанные соляром руки.
– У них вся бригада такая - огонь ребята! За год шесть норм перекрыли! Ты у них в общежитии не был?
– Был, - улыбаясь, кивнул Колосов, застегивая рубашку.
– Я везде был... хотите чаю? У меня полный термос.
– Спасибо, Сережа, - тряхнула кудряшками Краснова, выжимая мокрый купальник.
– Между прочим, у меня к вашему домашнему чаю есть печенье. Возьмите там в сумке... в салфетке завернуто...
Колосов
– Ба! Мишка приехал!
– пронзительно закричал выбежавший звеньевой, глядя в отворяющуюся дверь.
Ребята побросали рваные снасти, изумленно привстали.
– Закройте к лешему, морозу напустите, - заворочался спросонья Егорыч, кутаясь в линялую медвежью доху.
– Да щас прикрою, не бойсь, - пробасил Коробок, загорелыми руками берясь за люк.
– Это третья, наверное, свищ дала. Там сменщики схалтурили, старыми электродами варили. Завтра переварить заставлю.
– Заставь, заставь, родимый, - умоляюще посмотрела тетя Настя.
– Она ведь не ровен час прокиснет! А весной падали, да кислухи наглотаться, все одно, что яду испить, - смертоубийство, ей богу...
– Она вытерла тарелку и погасила свечу.
– Вот и хорошо, - прошептал лейтенант, спуская предохранитель.
– В темноте им через Тростниковую Мызжилу не перейти. А коль рискнут - пусть гробами запасутся, правда, Леш?
– Правда...
– вздохнул главврач, положив свою тяжелую руку на плечо ошеломленно молчащего Олега.
– Правда. Мы сделали все, что могли. Пойми нас. Мы ведь не боги. А у твоего отца живого места на теле не было.
Олег ткнулся лицом в сладко пахнущий халат главврача и заплакал. Хирург нахмурился, обнял его вздрагивающий затылок:
– Ну, ну, что ты. Ты же боец, комсомолец. Перестань сейчас же.
– Перестать-то можно, знамо дело, - усмехнулся в бороду лесник.
– Да токмо и она жить перестанет, факт. Ведь животное, оно ведь тоже, как человек: и есть ей, и пить, да и радоваться тоже нужно. А на цепи, да в закуте - одно расстройство, да гнет душевный, вот и вся недолга. Так что пущай гуляет, авось не сбегет.
– Это еще как сказать, - полковник одернул китель, встал из-за стола. Выпустить такого матерого преступника под его честное слово, по-моему, безрассудство. В честное слово рецидивиста верить!
– А почему бы и нет?
– пробормотал Соловьев, стряхивая пепел в маленькую костяную пепельницу.
– Я, Федор Иваныч, Витьку Кривого еще с пятидесятых годов знаю. По семеновскому делу он проходил. Парень он, конечно, отчаянный, но... что-то в глазах хорошее есть. Должен вернуться. Я верю.
– А я нет! Нет!
– закричала Полина, отталкивая обнимавшего ее Геннадия.
– Все твои слова и клятвы - ложь! Ложь! Ты год назад мне то же самое говорил, а после что было? Не помнишь?! Так вот тебе, негодяй!
Она звонко ударила его по щеке и выбежала из комнаты.
Понизовый ветерок легко и порывисто прошелся по полю. Колосья ожили, зашумели. Стоящие поодаль березки качнули молоденькими макушками. Еле заметная пыль поднялась над проселочной дорогой. С одиноко стоящей на краю березняка сосны взлетела большая ворона, вяло шевеля черными крыльями, спустилась на снег и подошла к трупу летчика. Он лежал по-прежнему ничком, правая рука сжимала заиндевевший пистолет, левая намертво вцепилась в припорошенный снегом планшет. Ворона вспорхнула, опустилась на кожаную спину летчика и осторожно клюнула его в забитый снегом затылок. Сверху сорвался легкий снежный ком, рассыпался на ветру, который вновь ожил, качнул огромные листья пальм, погнал по морю белые барашки.
Вьющиеся над молом чайки, почувствовав ветер, закричали громче. Окрепший прибой смыл с розовато-белого песка выстроенную Сережкой крепость и унес в море.
Королев отстегнул ремень, устало потер переносицу:
– Фууу... Чего, сели что ли?
– Сели, сели, Виктор Валерьяныч, - улыбнулся Северцев, протягивая ему конфету.
– Берите. Мятная.
– Я сладкого не люблю, - качнул огненно-рыжей шевелюрой Поликарпов.
– Я человек таежный, по-вашему - дикий. Лосятина, медвежатина, грибы - вот моя пища. А конфетки для вашего Сашки приберегите.
– Куда же мне их беречь?
– тепло улыбнулась Зоя, зябко кутаясь в телогрейку.
– Я теперь домой-то не раньше чем через месяц попаду. Со следующим пароходом. Ведь раньше не получится, а?
– Может и получится, - Бендарский цепко пробежал глазами исписанный формулами листок, потрогал свой обвислый ус.
– В нашем деле, Боря, главное, конечно, - интуиция. Но жесткий расчет тоже необходим. Давай-ка вот это просчитаем заново. Мне кажется здесь ошибка есть.
– Да нет тут ошибки, - скупо проговорил Каюстов, - все верно. И в детдоме он был, есть свидетели. И на целину ездил, и на заводе потом работал, знали его там, видели. Не мог же человек просто так бесследно исчезнуть. Так не бывает.
– Бывает, Володя, бывает, - прошептала Лика, гладя жесткие, пропахшие костром волосы Воскресенского.
– Я другой любви и не знаю. Нет ее - другой. Есть только эта - с первого взгляда. Вот она и бывает, милый...
Она наклонилась и поцеловала его в мужественные потрескавшиеся губы.
– Что ты меня как покойника целуешь, - с трудом проговорил Карасев. Мы еще до Берлина дойдем, перед рейхстагом спляшем. Вот увидишь...
Он тяжело с надрывом закашлял, судорожно прижав ко рту перебинтованную руку.
– А ты испей, родимый, легче станет, - наклонилась вперед баба постарше.
– Парное молочко все болести снимет.
– Мою не снимет, - выдохнул Петр, спуская с лавки бледные костлявые ноги.
– У меня такая гадина у грудях свилась - не приведи бог. Чисто порча, как пить дать. И опять же, знаю ведь кто это сделал. Знаю, а молчу. Потому как страстотерпец, истинный христианин... испить, что ль...
Он принял из рук политрука теплую флягу, ненадолго припал к ней, вытер рот рукавом: