Сон в красном тереме. Том 2
Шрифт:
Оборвались нити «утки и селезня», кто продолжит их? Однажды золотой осенью, когда Бай-ди властвует над временем, мне приснилось, что я остался в пустых безлюдных покоях. При тусклом свете луны я видел, как на тунговом крыльце растаяла твоя благоуханная душа и исчезла прелестная тень; но хотя нежное дыхание твое оборвалось, мой полог хранил еще твой аромат.
Если поникли высокие травы, разве могут в одиночестве стоять тростник и камыш?! Вокруг по земле разносятся скорбные стоны – они неумолчны, как пение сверчка. Покрылось росой крыльцо, остыли каменные ступени, сквозь занавеску проникает холод; осенний дождь омочил стену, с соседнего двора доносятся жалобы флейты.
Благоуханное имя твое еще не забыто, попугай, висящий в клетке под стрехой, по-прежнему зовет тебя; перед смертью твоей увяла райская яблонька, растущая у порога. Когда мы играем в жмурки за ширмами, нежные, как лепестки, губы твои безмолвствуют; когда играем в бой на травинках возле дома, напрасно изливается аромат орхидей.
Ты оставила узоры и нитки, кто же будет кроить нарядные одежды и вырезывать фигурки из серебряной бумаги? Ты размеряла и разрезала тонкий белый шелк так быстро, что даже не успевал нагреться утюг.
Вчера я, получив строжайший приказ,
Ты была свежа, как западный ветер, священна, как древний храм, светла, как блуждающий огонек; ты была добра, как солнце, равно изливающее свое тепло на всех; благородна, как звездочка, сияющая в небе. Шумят-шумят орех и вязы, шелестят-шелестят камыш и осока у могилы, окутанной туманом; завывают обезьяны, рыдают демоны у кургана, скрытого дымкой.
Только теперь я понял, как глубоки чувства знатного юноши, пребывающего под красным шелковым пологом; только теперь я убедился, как несчастна судьба бедной девушки, скрытой под могильной насыпью!
Льются слезы в Жунани, их проливают ручьями, обратившись в сторону запада; слышны стоны в Цзыцзэ, ими сопровождаются безмолвные жалобы, обращенные к холодной луне.
Увы, увы!
Несчастья исходят от демонов. Но разве добрые духи могут быть завистливыми?! Разве можно ждать добра от коварных рабов? Если вскрыть сердца злых женщин, то убедишься, что злоба в них никогда не остынет!
Хоть и ничтожно мое положение в мире знатных, но разве имеют предел мои желания?! Чтобы дать выход искренним чувствам, волнующим меня, я хочу задать тебе вопрос.
Я знаю, что Верховный владыка повелел тебе при жизни быть ароматной орхидеей, а сейчас ты во дворце цветов ожидаешь священного указа стать покровительницей лотосов. Это мне рассказала служанка, и я глубоко поверил ей. А почему?
В древности Е Фа-шань заставил душу Ли Чан-цзи сочинить мемориальную надпись, и душа его написала, когда ему повелели. Это совершенно разные события, но в сущности своей они едины. Разве живые существа, достойные друг друга, сетуют на то, что они еще не возродились в человеческой оболочке?!
Вручая власть, Верховный владыка прежде все взвешивает, устанавливает гармонию, и простой народ никогда не отвергает дарованное им. Поэтому я надеюсь, что твоя немеркнущая душа снизойдет и благосклонно выслушает того, кто покрыт мирской грязью.
Я пою песнь, призывая тебя:
С чем могу я сравнить это синее-синее небо? Ты, быть может, седлаешь дракона из яшмы, чтобы в куполе неба лететь голубом? Что сравнить я могу с бесконечной, бескрайней землею? Может быть, запрягла ты слона из нефрита и к подземным ключам устремилась на нем? Краски яркие рдеют зонта над твоей колесницей, — Как созвездья Хвоста или Сита, не сияют ли краски огнем? Пред тобой опахала несут твои слуги рядами, — Не созвездья ль Стропил и Холма собрались, будто свита, кругом? Сам Фын-лун, повелитель ветров, колесницу твою охраняет; Не велел ли Ван-шу, чтоб луна на пути загорелась твоем? Слышу я, как скрипят где-то оси твоей колесницы, — Может быть, на луанях и грифах ты несешься вперед и вперед? Нежный запах кругом, словно ветром подъятый, кружится, — Не духэн ли свои ароматы у тебя из-за пояса льет? Твоей юбки узор словно пламя блестит и сверкает, — Не сняла ли ты с неба луну, чтобы платье украсить свое? Возле зарослей пышных, густых свой алтарь ты воздвигла, — То не свечи ль, как лотоса цвет, там горят, аромат орхидей испуская? Из покрытых узорами тыкв твои кубки и чаши — Не медвяной ли влагой полны? Не вином ли коричным налиты до края? В клубы туч я гляжу, в небеса я вперяю свой взор, — Не смогу ли тебя увидать высоко в небесах? К пене волн наклонясь, к глубине обращаю свой слух, — Может быть, я смогу услыхать тебя в темных волнах? Ты сейчас в бесконечном, бескрайнем, беспредельном просторе, — Так неужто ты можешь оставить меня, окруженного мира тщетой? Если б мог я заставить Фын-ляня послужить мне возницей! Может быть, я с тобой поравняться б сумел и обратно вернуться с тобой? Ныне сердце мое наполняется скорбью; Не напрасны ль стенанья мои? Что могу я поделать с собой? Ты в молчанье глубоком теперь, ты умолкла навеки, — Неужели же судьбы людей все стремятся к развязке такой? Если в склепе могильном ты в безмолвии вечном отныне Обретаешь свой подлинный облик, — так зачем тебе снова его изменять? У меня же как будто крепко скованы ноги и руки; На мой страстный ответив призыв, удостоит ли дух твой свиданьем меня? О, приди же, тебя лицезреть удостой! О дождусь ли я времени встречи с тобой? Быть может, живешь ты в эфире безбрежном, кочуя, В безмолвии вечном теперь обитаешь; Хотя бы была ты и близко отсюда, Но только увидеть тебя не могу я: Лианы ты вместе сплела, себя ограждая от мира, Стеною камыш голубой тебя окружает дозором. Твои удлиненные страстные очи навеки сомкнулись, Как лотос, душистое сердце наполнила горечь. Увидеться в скалах, заросших корицей, с тобою Су-нюй сговорилась; На отмели, где орхидеи растут, Ми-фэй тебя пиром встречает; Лун-юй там играет на шэне, И в юй Хань-хуан ударяет. Владычицу гор Сунъюэ к себе ты зовешь, Хозяйке вершины Лишань поклон отдаешь; На берег Лошуй к тебе черепаха спешит, И звери в Сяньчи танцуют, когда ты придешь. В глубоких пучинах Чишуй дракон застонал, За фениксом феникс взмывает к Жемчужному лесу. Явись же! Всем сердцем тебя призываю, Хоть в чашах узорных я жертв не несу! К вершинам Сячэн твои кони несутся, Потом к Юаньпу твое знамя летит; Едва я увидеть успею, как ты промелькнула, Как снова небесный эфир тебя заслонит. Расходятся, снова сгущаются тучи, Дожди и туманы на небе бездонном; Мне кажется – пыль заслонила высокие звезды; Вид гор и потоков прекрасен, луной освещенный. Зачем в моем сердце желанья не знают пределов, Как в ночью пришедшем глубоком и радостном сне? И вот я все время тоскую и тяжко вздыхаю, В рыданьях покой не снисходит ко мне. Сюда не доносятся речи людские, Лишь небо в гигантском бамбуке поет, И радостно птицы щебечут, к тебе опускаясь. И рыбы к тебе подплывают к поверхности вод. Рыдая, обряд для тебя я свершаю, Тебя ожидаю, колени склоня. Увы! Над тобою я плачу! Прими же дары от меня!Окончив читать, Бао-юй сжег платок, совершил возлияние чая, однако по-прежнему оставался на месте. Лишь после того, как служанка несколько раз окликнула его, он решился уйти. Но едва он повернулся, как из-за горки послышался голос:
– Постойте! Не уходите!..
Бао-юй и служанка затрепетали. Девочка обернулась и, заметив среди лотосов человеческую фигуру, закричала:
– Дух явился! Цин-вэнь на самом деле пришла!..
Бао-юй, перепуганный не меньше девочки, обернулся, но…
Если вам любопытно узнать, кого увидел Бао-юй, прочтите следующую главу!
Глава семьдесят девятая, из которой читатель узнает о том, как Сюэ Пань взял в жены сварливую девушку и как Ин-чунь вышла замуж за жестокого молодого человека
Итак, едва Бао-юй окончил жертвоприношение Цин-вэнь, как из густой чащи цветов послышался голос. Бао-юй испуганно обернулся и, к своему удивлению, увидел Дай-юй.
– Как оригинально твое жертвенное поминание, – с улыбкой сказала она. – По своим достоинствам оно может стоять в одном ряду с «Памятной плитой Цао Э».
Бао-юй смутился и невольно покраснел.
– Мне казалось, что от жертвенных поминаний, которые составляются сейчас, слишком уж отдает затхлостью, и я решил написать его на новый манер. Сделал я это просто ради забавы и никак не ожидал, что ты подслушаешь. А впрочем, почему бы тебе не подправить в нем неудачные места?
– Где черновик? – спросила Дай-юй. – Я хотела бы сначала повнимательнее прочесть его. Поминание очень длинное, и я не помню, о чем в нем говорилось. Мне припомнились в середине две фразы, что-то вроде «глубоки чувства знатного юноши, пребывающего под красным шелковым пологом… несчастна судьба бедной девушки, скрытой под могильной насыпью». В этих параллельных фразах заложен глубокий смысл, хотя «под красным шелковым пологом» – выражение слишком избитое. Почему бы тебе не говорить о том, что у тебя перед глазами?
– А что у меня перед глазами? – поспешно спросил Бао-юй.
– Ведь мы все живем за окнами, оклеенными цветным флером, – пояснила Дай-юй. – Почему бы тебе не сказать: «Безбрежны чувства знатного юноши, живущего за окном, оклеенным розовым флером»?
– Вот это замечательно! – воскликнул Бао-юй и даже ногой притопнул от удовольствия. – Одна ты могла так хорошо придумать. В Поднебесной много замечательного, только мы, глупцы, не замечаем этого, хотя оно находится у нас перед глазами. Однако я хочу возразить тебе: хотя поправка твоя великолепна, она применима для описания твоего жилища, и по отношению к себе я употребить такое выражение не решаюсь.