Соперницы

Карпович Ольга

Никому и дела не было до нашей теплой компании узников комфортабельной плавучей тюрьмы, в которой каждого терзали собственные бесы.

Анатолий Маркович, режиссер всего этого спектакля, оставался непоколебимо спокойным. Только выражение гранитного лица становилось день ото дня все мрачнее. Выдержке его я мучительно завидовала. Он держался со Стефанией как ни в чем не бывало: не задавал наводящих вопросов, не допытывался, где она была, не отслеживал ее передвижения по кораблю. Был, как всегда, ровно любезен, остроумен и ненавязчив. Как ему удавалось не выпускать наружу весь компот из ревности, недоверия, нетерпения и ярости, который должен, по моим представлениям, кипеть у него внутри, для меня оставалось загадкой.

Второй же претендент на сердце примадонны осунулся, исхудал,

лицо, и без того болезненное, сделалось еще бледнее, коньячные с прозеленью глаза обвело черным. Но вот что странно — от этого он как будто бы сделался моложе, еще сильнее стал походить на утонченного аристократа, бедного и благородного рыцаря. Гневные переливы меццо-сопрано из соседнего номера слегка поутихли. Наверно, Натали, почуяв опасность, решила сменить тактику и удерживать своего никчемного супруга лаской, нежностью и вниманием. Стоило Евгению объявить, что ему хочется подышать свежим воздухом, она немедленно выражала желание сопровождать его, чего в начале поездки за ней никак не наблюдалось. Он же стоически выносил эти ее притязания, хотя вид имел раздраженный и нетерпеливый. Так и шарил глазами по палубе в надежде увидеть свою принцессу Грезу. Крепко, должно быть, пристукнуло его любимым драматургическим конфликтом — борьбой чувства и долга. На одной чаше весов — жена, с которой сто лет вместе, столько всего прожито и пережито, на другой — давняя, мучительная, вытянувшая всю душу и все-таки не вычеркнутая из сердца любовь. Ему нелегко, должно быть, смотреть ей в глаза после того, что он сделал когда-то с нею, и еще труднее выдерживать взгляд законной супруги, двадцать лет тащившей его, неприспособленного к жизни мечтателя, на своей широкой рабочей спине. Что же, таков излюбленный жребий всех желчных и втайне самовлюбленных неудачников — подличать и мучиться, изводить себя раскаянием и подличать снова.

Стефанию тоже ежедневно тянуло на прогулку. Только вот вместо того чтобы фланировать по палубе, синьора забивалась куда-нибудь в угол, то укрывалась за выступом, то пряталась в тени расставленных вдоль перил мохнатых пальм в кадках и оттуда вела наблюдение. Высмотрев же Евгения, вспыхивала и отворачивалась.

Я стала уже не рада тому, что начала раскапывать всю эту историю, что нашла в саквояже черную клеенчатую тетрадь, полезла с расспросами к Голубчику. Как легко было поначалу презирать и ненавидеть чванливую старую грымзу! Теперь же зачем-то, против моей собственной воли, просыпалось сочувствие, сопереживание. Я смотрела на нее и видела молодую женщину с удивительно живыми, быстрыми и горячими черными глазами, капризную и великодушную, вспыльчивую и порывистую, и завораживающе талантливую. Она так не похожа на меня — избалованная, порой излишне откровенная, своенравная, и все-таки отчего-то мне близки и понятны ее переживания. Каково ей сейчас, лощеной, успешной, вытравившей из души все гнетущие воспоминания, оказаться вдруг запертой в одной клетке с людьми, бывшими когда-то самыми близкими и так беззастенчиво предавшими ее. Чего в ней больше — злобы, ненависти, стремления отомстить или любви, милосердия и прощения?

Ах, Анатолий Маркович, и не страшно вам стравливать этих троих? Тут ведь чистый Шекспир наклевывается!

Да и мне стала уже тесна роль глумливого и равнодушного стороннего наблюдателя. Меня саму закрутило и понесло неизвестно куда.

Этот проклятый мальчишка, что он сделал со мной, зачем вскружил мою всегда холодную, трезвую и расчетливую голову? Глаза его, медовые, с изумрудными искрами, высокие резкие скулы, россыпь едва заметных веснушек на крыльях носа, отливающие медью кудри, плечи, ключицы, запястья, пальцы, впалый живот… Я словно для того только и существую на свете, чтобы прикасаться к нему, ласкать и целовать, и умирать каждый раз, когда он дотрагивается до меня, и рождаться заново с хриплым стоном.

Я едва выдерживаю свою роль немногословного и скромного личного секретаря на глазах у его матери — какая удача, что и ее скрутило чувствами, иначе она раскрыла бы нашу кое-как сработанную конспирацию в два счета. Корабельная команда уже, должно быть, не рискует лишний раз соваться в отдаленные отсеки теплохода, чтобы снова не наткнуться где-нибудь на наши

сплетенные, спутанные тела. В багажном отделении, в тесноте прачечной, в гардеробной для персонала… Чудо еще, что мой опасный поклонник Ванька-Лепила ни разу не набрел на нас, хотя и продолжает неизменно подкарауливать меня вечерами на палубе. Наши бессонные глаза сияют, наши запекшиеся губы расцветают улыбкой, стоит нам лишь соприкоснуться кончиками пальцев. Мы мечемся по кораблю, две ополоумевшие сомнамбулы.

И моментами горло мое сжимает страх. Чем все это закончится? Как долго «блистательная Натали», демонстрируя чудеса выдержки, станет ластиться к своему мужу и неизменно выводить вечерами рулады в плавучем кабаке? Как долго Стефания будет томиться и биться в безмолвной истерике, разрываясь от мешающихся внутри страстей? Сколько времени потребуется Евгению для решения изводящей его непосильной задачи? Сколько Анатолий сможет взнуздывать свое нетерпение? Сколько я смогу морочить голову Черкасову, все еще зазывающему меня в свои арестантские покои? Когда наше с Эдом безумие станет наконец достоянием общественности?

Когда рванет этот раскаленный котел, в котором все мы варимся? Когда? И чем этот взрыв обернется?

15

В пенале невозможно было дышать. Спертый душный воздух, приправленный кухонным чадом, обволакивал разгоряченное тело. Я, сбросив на пол простыню, нагишом ворочалась на своем узком ложе, надеясь заснуть хотя бы на пару часов. В распахнутое настежь маленькое оконце не проникало ни дуновения.

Зато отголоски супружеского быта моих соседей долетали до меня, почти не приглушенные. Явившаяся после очередного выступления Наталья поначалу громко жаловалась мужу на постигшие ее неудачи. Во время вчерашней программы, когда она, томно поводя плечами, пела «Я ехала домой», один из посетителей ресторана — краснорожий мозгляк в изжеванной рубашке, безобразно пьяный и жаждущий простого человеческого общения, — выкатился из-за стола и нетвердой походкой направился прямо к сцене. Обычно она, привыкшая к выкрутасам поддатой публики, успевала пресечь подобные недоразумения в самом начале, сделав знак дюжему аккомпаниатору Мише, который тут же мягко оттирал нарушителя спокойствия от эстрады и выпроваживал из зала с глаз долой. Вчера же Натали зазевалась, отвлеклась и заметила нетрезвого почитателя таланта, когда тот уже лез прямиком на сцену, расталкивая музыкантов и сшибая инструменты.

— Ну и голосина у тебя, мать, — сипел мужичонка. — Талант, не хрен собачий! Дай-ка я тебя расцелую.

Он пьяно дышал Наталье в лицо коньячным перегаром и неловко хватал за руки. Посетители ресторана похохатывали, наслаждаясь не заявленным в программе вечера шоу. Наталья же, озверев от отвращения, недолго думая, залепила распоясавшемуся пьянчуге звонкую затрещину. Даже сейчас она с удовольствием вспоминала, как перекосилась похабная свинячья физиономия, когда на щеке отпечаталась ее увесистая пятерня. Опомнившийся Михаил подхватил зашатавшегося субъекта под белы рученьки и выдворил из ресторана, Натали же, довольная, как ни в чем не бывало продолжила выступление.

Все бы ничего, да, проспавшись, этот плюгавый алканавт вспомнил, что, оказывается, имеет депутатскую неприкосновенность, а значит, может вчинить хозяину судна иск об оскорблении чести и достоинства «на хрен знает сколько тыщ».

Вся эта история, видимо, рассказана была для того, чтобы лишний раз напомнить Евгению о разносторонних достоинствах его жены — завидной выдержке, работоспособности и заботливости. Евгений отвечал как-то вяло, на восторги скупился, и Натали решила упрочить свои пошатнувшиеся позиции другим давно испытанным способом.

Вскоре до меня донеслись звуки какой-то неловкой возни и томное сопение блистательной пухлощекой певуньи. Я подскочила на кровати и зажала уши руками.

— Наташ, перестань! Поздно уже, — пытался, видимо, отбиться от пышнотелой новоявленной порнозвезды бедняга Меркулов.

— Да что там поздно, время детское! — не отставала пышущая страстью супруга. — Ну иди же ко мне!

Нет, это уж слишком. Я вскочила, кое-как натянула футболку и шорты и рванула из наполненного влажными вздохами пенала куда подальше.