Сорок пять. Часть вторая, третья

Дюма-отец Александр

Генрих не спал в эту ночь. Проработав несколько часов с Морне и подготовив все необходимое для охоты, о которой так неожиданно возвестил Шико, он поспешил в комнаты фрейлин.

– Что, – произнес он, быстро входя, – Фоссез все еще страдает?

– Вот видите, государыня! – воскликнула девушка, несколько приободрившаяся при виде любовника. – Видите – король ничего не говорит, и я хорошо делаю, не соглашаясь с вами!

– Государь, – прервала Маргарита, – прекратите эту унизительную борьбу, прошу вас! Вы сделали мне честь своим доверием, открыв

положение Фоссез. Объясните же ей, что мне все известно и со мной не к чему скрываться.

– Дочь моя, – обратился к Фоссез король с нежностью, которой даже не пытался скрывать, – вы продолжаете не сознаваться?

– Тайна принадлежит не мне одной, – отвечало отважное дитя, – и пока я от вас самого не слышала позволения…

– У Фоссез благородное сердце, – перебил Генрих, обращаясь к жене. – Умоляю вас – простите ее! А вы, дочь моя, будьте доверчивы к вашей королеве. Благодарность я беру на себя – надеюсь вознаградить вас обеих. – И Генрих, взяв руку Маргариты, с жаром пожал ее.

В эту минуту первый припадок боли подкосил Фоссез – так нежную лилию ломает неожиданный порыв ветра. На висках и губах бедной девушки показались капли пота – предшествие кризиса. Генрих, растроганный, растерявшийся, устремился к ней с распростертыми объятиями.

– Фоссез, милая Фоссез! – шептал он, падая на колени перед ложем ее страданий.

Мрачная, Маргарита молча прислонила пылающий лоб к оконному стеклу.

Фоссез едва нашла силы поднять руки, чтобы обнять шею любовника. И вдруг она прильнула губами к его лицу, думая, что умирает, и стремясь в этом последнем поцелуе передать своему Генриху и душу и любовь. После этого она упала в беспамятстве. Генрих, бледный, без слов, припал головой к одеялу, которое так скоро могло стать саваном бедной страдалицы.

Маргарита приблизилась к этим двоим – олицетворению слившейся физической и душевной скорби.

– Встаньте, государь, и не мешайте мне исполнить обязанность, которую сами на меня возложили! – произнесла она энергично и решительно.

Генрих, казалось, боялся понять смысл ее слов и оставался на коленях. Она продолжала:

– О, не бойтесь, государь, – я сильна, когда ранена только моя гордость. Против сердца я не в состоянии была бы бороться, но, к счастью, сердце мое здесь совершенно ни при чем.

Генрих поднял голову.

– Молчите, государь, – прибавила Маргарита, простирая руку, – или я подумаю, что ваше ко мне снисхождение – один расчет. Мы с вами брат и сестра, мы понимаем друг друга.

Генрих подвел ее к Фоссез и вложил оледеневшую руку девушки в пылающую руку Маргариты.

– Ступайте, государь, ступайте! – призвала королева. – Отправляйтесь на охоту. Чем больше народу вы с собой увезете, тем меньше любопытных останется у ложа этой… несчастной.

– Но… я никого не видел там, в передней…

– Все думают, что пришла чума, – улыбаясь, отвечала Маргарита. – Спешите же искать удовольствий в других местах.

– Я иду и буду охотиться для вас обеих. – И Генрих, бросив последний нежный

взгляд на бесчувственную Фоссез, выбежал из комнаты.

В передней он встряхнул головой, будто желая прогнать последнюю тень тревог, и, обретя свою обычную улыбку, направился к Шико. Тот, как мы сказали, спал крепким сном, сжав кулаки.

– Пора, пора, куманек! – тряс спящего посла король. – Уже два часа!

– А… вы называете меня кумом, государь? Уж не принимаете ли вы меня случайно за герцога Гиза?

Действительно, Генрих имел обыкновение так называть Гиза.

– Я принимаю вас за своего друга, – отвечал король.

– А между тем делаете своим пленником – меня, посла! Государь, вы не уважаете международного права.

Генрих захохотал, а Шико, как человек умный и любящий шутку, последовал его примеру.

– Ты сумасшедший. Зачем черт нес тебя отсюда? Разве тебя худо приняли?

– То-то и беда, что слишком хорошо, – отвечал Шико. – Я здесь точно гусь, которого откармливают на птичьем дворе. Все мне говорят: «Ах, господин Шико, любезный господин Шико!» Но мне подрезают крылья – передо мной запирают ворота.

– Шико, сын мой, разуверься: не так ты жирен, чтоб годиться к моему столу.

– Однако вы что-то очень веселы сегодня утром, государь! Что случилось?

– Ах, я затем и пришел к тебе, чтобы сказать об этом. Видишь ли, я еду на охоту, а перед охотой я всегда бываю очень весел. Ну, вставай же, куманек, долой с постели!

– Как, вы берете меня с собой, государь?

– Ты будешь моим историографом, Шико.

– Я должен записывать число удачных выстрелов и ударов?

– Именно.

Шико покачал головой.

– Ну, что ты качаешь головой?

– Не могу видеть подобной веселости без беспокойства.

– Ба!

– Да, после солнца…

– Что «после солнца»?

– После солнца всегда бывают дождь, молния и гром.

Генрих, улыбаясь, гладил бороду.

– Если случится буря, любезный Шико, мой плащ широк: прикроет и тебя. – И король, выйдя в переднюю, потребовал: – Коня! И сказать господину де Морне, что я готов!

– Как! Морне – обер-егермейстер этой охоты? – Шико, ворча, одевался.

– Морне здесь – всё, любезный Шико. Король наваррский слишком небогат, чтобы не экономить. У меня один человек заменяет многих.

– Да, один заменяет! И неплохо, видно, – со вздохом пробурчал Шико.

LIV

Как в Наварре охотились на волков

Шико, взглянув на приготовления к отъезду, не мог удержаться и не заметить вполголоса, что охота короля Генриха Наваррского не так парадна, как короля Генриха Французского. Не больше двенадцати – пятнадцати дворян – среди них и виконт де Тюренн – составляли всю свиту короля. Дворяне эти только казались богатыми, а на самом деле не имели таких доходов, чтобы позволить себе бесполезные, а иногда даже и необходимые издержки. Поэтому все они вместо охотничьих костюмов обрядились в шлемы и латы.