Сосны, освещенные солнцем
Шрифт:
А Шишкин уже работает над новой картиной, пишет свои знаменитые «Лесные дали». Пожалуй, ни в какие другие годы он не создал столько замечательных пейзажей, которые могли бы составить славу не одному художнику, — «Лес весной» и «Туманное утро» («Ну, батенька, и напустили ж вы туману!» — с восхищением говорил своему другу Крамской), «Святой ключ близ Елабуги» и «Дубовая роща», «Дубы», «Бурелом» и, наконец, «Сосны, освещенные солнцем» — один из тончайших поэтических пейзажей, равного которому по чистоте и пленительности красок трудно сыскать.
Когда-то Шишкина упрекали за то, что он «изгнал» из своих картин поэзию, теперь его пейзажи полны света, дышат поэзией, а вместе с тем Шишкин верен своей реалистической манере.
Шишкинский этюд «Сосны, освещенные солнцем» экспонировался наряду с другими его работами на пятнадцатой выставке передвижников и воспринимался как вполне законченная, завершенная картина…
Ранней весной 1887 года умер Крамской. Умер не в постели, а в мастерской, с кистью в руках, работая над портретом известного петербургского врача Раухфуса… «Проклятые портреты… портреты, портреты! — восклицает Шишкин. — Они его и доконали… Но разве же Карл Андреевич, доктор, не видел, в каком состоянии человек, почему не заставил его лечь в постель?»
Но при чем тут портреты, при чем, наконец, доктор Раухфус, свидетель последних минут жизни великого художника?
Иван Иванович впервые понял, как много значил для него Крамской и что утрата эта для него, Шишкина, может быть, самая тяжелая и невосполнимая. Да и не только для него. «Такого художника, такого человека уже не будет, — скажет он на похоронах. — Будут другие, но такого не будет. Никогда».
В 1889 году Шишкин создает «Утро в сосновом лесу», самую популярную свою картину, судьба которой поистине легендарна.
Замысел родился не сразу, не вдруг — поначалу он хотел написать просто утренний лес, туманное утро, но потом передумал.
— Туману, слава богу, хватает у меня и в других картинах.
С некоторых пор за ним стало такое наблюдаться: вроде один в мастерской, а разговаривает с кем-то, даже спорит, то повышая, то понижая голос.
— Ну-с, друг мой, а можешь ли ты объяснить в таком разе, чего же ты хочешь? — спрашивал он себя. И отвечал задумчиво, печально:
— Хочу написать картину, правдивую от первого до последнего штриха и, вместе, чтоб это была сказка. Представь себе: вечер, потрескивают дрова в камине, а ты сидишь в кресле, усталый после дневных забот, и держишь на коленях маленькую дочь. И она просит: папенька, расскажи сказку. Ты заметил, что в сказке, как нигде, проявляется характер, душа человеческая? Ну так вот, послушай…
Впрочем, нет, все было не совсем так или совсем не так. Пришел однажды Савицкий, веселый, хитро посмеивается и говорит:
— Иван Иванович, хотите, интересный замысел подарю?
— С чего такая неоправданная щедрость? — удивляется Шишкин. Если, мол, замысел такой интересный, чего же сам не возьмешься его осуществить?
— Да тут фоном должен быть лес, а я, сами понимаете, не мастер писать деревья, — объясняет Савицкий. Потом, закрывшись в мастерской, они долго разговаривали. Видимо, Константин Аполлонович и впрямь заинтересовал Шишкина своим «замыслом». Все последующие дни Иван Иванович находился под впечатлением разговора с Савицким, кажется, ни на минуту о нем не забывал. Хороша идея, ах и хороша, что тут скажешь!.. Наконец приготовлен холст, натянут на подрамник — пора начинать. Шишкин, придвинув стул поближе к мольберту, часа полтора, наверное, просидел неподвижно, то ли обдумывая начало, то ли набираясь духу, прежде чем взяться за кисть.
Холст стоял чуть наклонно, нетронуто чистый, и на белое поле его ровно ложился дневной свет. Пора!..
Потом была такая тишина, такое безмолвие, что Виктория Антоновна начала беспокоиться — не случилось ли чего? Несколько раз подходила и тревожно прислушивалась, не выдержала и приоткрыла тихонько дверь. Иван Иванович в своей старой просторной блузе, широко расставив ноги, стоял у холста и шлепал по нему кистью — палитра в левой руке, а в правой кисть. И вид у него воинственный, решительный. Шлепает по холсту — и все в одном и том же месте, добиваясь, наверное, нужного тона. Викторию Антоновну не заметил, продолжал работать. Иногда рука с кистью останавливалась на полпути, замирая, и тогда видно было, как прочно стоит он на своих широко расставленных ногах и как напряжено все его тело и сосредоточено лицо. Виктория Антоновна неслышно прикрыла дверь и на цыпочках удалилась.
Пришел Савицкий. Поинтересовался:
— Мажет?
— Да еще как!.. — воскликнула Виктория Антоновна. Савицкий улыбнулся и, шутливо приставив к губам палец, направился в мастерскую. И оставался там до вечера. За ужином Иван Иванович похвастался:
— В четыре руки сегодня работали. Константин Аполлонович таких медведей подмалевал — загляденье!..
Трудно сказать, каково на самом деле участие Савицкого в работе над картиной, скорее всего, оно ограничилось лишь общим замыслом да «подмалевкой медведей». Во всяком случае поначалу, когда открылась выставка в Петербурге, картина была подписана лишь Шишкиным, однако, по словам Савицкого, пошли суды и пересуды — вот это, мол, медвежья услуга: писали вдвоем, а подпись одна! И уже в Москве, куда отправилась семнадцатая передвижная, «Утро в сосновом лесу» значилось в каталогах за двумя подписями.
«Таким образом, — шутил Савицкий, — убили мы медведей и шкуру поделили». Однако позже, надо полагать, он сам отказался от авторства, понимая, сколь незначителен его «вклад», и фамилия его была аккуратно стерта с холста…
Всю жизнь Шишкина преследовали несчастья, утраты, и он не мог с этим смириться. Человек привыкает ко всему, но к несчастью привыкнуть нельзя, невозможно. Он и замужество старшей дочери воспринял как несчастье. Отныне Лидия уже не Шишкина, а госпожа Ридингер, хозяйка усадьбы Мери-Хови, где-то среди холодных, бесприютных скал на берегу Финского залива… Госпожа Ридингер! Прощай, милая, славная девочка, я уже не в силах что-либо изменить.
Но письма дочери не дают повода о чем-либо жалеть и печалиться. Лидия всем довольна: жизнью, мужем, природой здешней, неброской, но удивительно своеобразной… Так и просится на холст (это уже она, конечно, отца подзадоривает), приезжай, сам увидишь. «Надо съездить, посмотреть», — решает он. Но выбраться удалось только к зиме.
Раз в неделю, по средам, у него собираются теперь художники. Разговоры идут долгие, трудные, иногда затягиваются до утра. Расходятся все усталые, взвинченные и раздраженные. И Шишкин все чаще с грустью повторяет: «Кого нам сейчас не хватает, так это Крамского. Без него мы совсем стали безголовые».
Причиной споров и разногласий была Академия.
— Позор! — говорил Куинджи. — Как эти низкие люди, взяточники могут возглавлять Академию, внушать ученикам понятие о высоком искусстве? Позор. Мне думается, выход один — закрыть Академию, ничего другого она не заслуживает.
Шишкин возражал:
— Академия тут ни при чем. Конференц-секретарь Исеев проворовался — так это еще ничего не значит и ничего не меняет в отношении к самой Академии. Не надо забывать: из Академии вышли Брюллов, Иванов, Федотов…