Сотрудник агентства "Континенталь"

Хэммет Дэшилл

– А мне с вами нельзя?

Я помотал головой:

– У меня дела, а вам надо отдыхать.

– Ну да, – сказала она и взяла с подноса кофе. Я повернулся к двери. – А остальной морфий? – Она говорила с чашкой у рта. – Вы надежно спрятали, никто не найдет?

– Никто. – Я улыбнулся ей и похлопал себя по карману пиджака.

В Кесаде я потратил полчаса на разговор с Ролли и чтение сан-францисских газет. Еще немного, и их вопросы и намеки в адрес Эндрюса перешли бы в разряд клеветы. Неплохо. Помощник шерифа ничего нового мне не сообщил.

Я отправился в центр округа. Вернон был в суде. Двадцатиминутная беседа с шерифом ничего не прибавила к моим познаниям. Я позвонил в агентство Старику. По его словам, наш клиент Хьюберт Коллинсон выразил удивление тем, что мы продолжаем операцию, – он счел, что со смертью Уиддена убийство его сына разъяснилось.

– Скажите ему, что не разъяснилось, – ответил я. – Убийство Эрика связано с несчастьями Габриэлы, и окончательно разобраться в одном мы не можем, пока не разобрались в другом. На это уйдет, наверное, еще неделя. В Коллинсоне не сомневайтесь, – уверил я Старика. – Он согласится, если вы ему объясните.

– Будем надеяться, – холодно сказал Старик, по-видимому, не слишком обрадованный тем, что пять агентов продолжают заниматься работой, за которую клиент, возможно, и не захочет платить.

Я поехал в Сан-Франциско, пообедал в «Сен-Жермене», зашел к себе, чтобы взять другой костюм, свежие рубашки и прочее, и вернулся в дом над бухтой в первом часу ночи. Когда я загонял машину под навес – мы все еще ездили на машине Фицстивена, – из темноты возник Макман. Он сказал, что происшествий не было. Мы вместе вошли в дом. Мики сидел на кухне и, зевая, наливал себе стакан перед тем, как сменить в карауле Макмана.

– Миссис Коллинсон уже легла? – спросил я.

– Свет у нее еще горит. Весь день просидела у себя в комнате.

Мы выпили втроем, а потом я поднялся наверх и постучался к Габриэле.

– Кто там? – спросила она.

Я ответил. Она сказала:

– Да?

– Утром не завтракайте.

– Вот как? – Затем, словно что-то вспомнив: – Ах, да, я решила больше не обременять вас своими болезнями. – Она открыла дверь и стояла передо мной, улыбаясь чересчур любезно и заложив пальцем книгу. – Как вы съездили?

– Хорошо. – Я вынул из кармана оставшийся морфий и, протянул ей. – Тогда мне незачем его носить.

Она не взяла порошки. И, смеясь мне в лицо, сказала:

– А вы в самом деле зверь, а?

– Вам же лечиться, не мне. – Я сунул порошки в карман. – Если вы... – Я замолчал и прислушался. В коридоре скрипнула половица. Потом раздался мягкий звук: как если бы босую ногу опустили на пол.

– Мери меня сторожит, – весело прошептала Габриэла. – Она постелила себе на чердаке, не захотела идти домой. Считает, что с вами и вашими друзьями мне жить небезопасно. Она предупредила меня, сказала, что вы... как же она выразилась?.. Ах, да – волки. Это правда?

– В общем, да. Не забудьте – утром не завтракать.

На другой день я дал ей первую порцию смеси Вика Далласа, а потом еще три с интервалами в два часа. Весь день она провела у себя в комнате. Это было в субботу.

В воскресенье Габриэла получила десять гран морфия и весь день была в хорошем настроении, считая себя почти что исцеленной.

В понедельник приняла оставшуюся часть далласовского снадобья, и день прошел примерно так же, как суббота. Из окружного центра вернулся Мики Лайнен с известием, что Фицстивен пришел в себя, но так слаб и так забинтован, что не смог бы говорить, даже если бы позволили врачи; Эндрюс опять навещал Аронию Холдорн в Сан-Матео; она, в свою очередь, хотела навестить в больнице Финка, но служба шерифа ее не пустила.

Вторник был богаче событиями.

Когда я принес Габриэле апельсиновый сок на завтрак, она встретила меня одетой. Глаза у нее блестели, она была возбуждена, разговорчива, то и дело смеялась, покуда я не обронил между прочим, что морфия ей больше не будет.

– То есть как, никогда? – На лице ее была паника, в голосе тоже. – Нет, вы серьезно?

– Да.

– Я умру. – На глазах выступили слезы, потекли по белому личику, и она заломила руки. Выглядело это по-детски трогательно. Пришлось напомнить себе, что слезы – один из симптомов абстиненции у морфиниста. – Так ведь неправильно. Я не рассчитывала получить сколько обычно. Я понимаю, что с каждым днем надо меньше. Но не сразу же. Вы пошутили. Это меня убьет. – При мысли, что ее убивают, она опять заплакала.

Я заставил себя рассмеяться так, будто я и сочувствую, и забавляюсь.

– Чепуха. Самым трудным для вас будет непривычная бодрость. Но денька через два все уляжется.

Она покусала губы, улыбнулась через силу и протянула ко мне обе руки.

– Я буду вам верить, – сказала она. – Я верю вам. Буду верить, что бы вы ни сказали.

Руки у нее были холодные и влажные. Я сжал их и ответил:

– Ну и отлично. А теперь в постель. Время от времени буду заглядывать, а если вам что-нибудь понадобится, позовите сами.

– Сегодня вы не уедете?

– Нет, – пообещал я.

Весь день она держалась довольно стойко. Правда, смех ее в промежутках между приступами чихания и зевоты звучал не очень жизнерадостно, но, главное, она пыталась смеяться.

В начале шестого приехал Мадисон Эндрюс. Я увидел, как он подъезжал, и встретил его на террасе. Его красноватое лицо сделалось бледно-оранжевым.

– Добрый вечер, – вежливо сказал он. – Я хочу видеть миссис Коллинсон.

– Я передам ей все, что пожелаете.

Он нахмурил белые брови, и лицу его отчасти вернулся прежний красный оттенок.

– Я хочу ее видеть. – Это был приказ.

– Она вас видеть не хочет. Надо что-нибудь передать?

Теперь краснота вернулась полностью. Глаза у него сверкали. Я стоял между ним и дверью. Он не мог войти, пока я так стоял. Казалось, он готов оттолкнуть меня с дороги. Меня это не пугало: он был на десять килограммов легче и на двадцать лет старше.

Он набычился и заговорил властным тоном:

– Миссис Коллинсон должна вернуться со мной в Сан-Франциско. Она не может здесь оставаться. Это нелепая ситуация.