Сотрудник агентства "Континенталь"
Шрифт:
Среда оказалась еще более долгой и тяжелой. От того, что я все время стискивал зубы, челюсти у меня к середине дня ныли не меньше, чем у Габриэлы. А она мучилась теперь вовсю. От света у нее резало глаза, от звуков – уши, от любого запаха тошнило. Шелковая ночная рубашка и простыни раздражали кожу. Каждый мускул не переставая дергался. Уверения, что она не умрет, уже не действовали: жить ей все равно не хотелось.
– Не сдерживайтесь, – предложил я. – Дайте себе волю. Я за вами присмотрю.
Она поймала меня на слове и словно сорвалась с цепи. На ее вопли к дверям прибежала Мери Нуньес и зашипела какие-то испанско-мексиканские
– Пошла вон, – рявкнул я на Мери.
Она сунула руку за пазуху и шагнула в комнату. Сзади возник Мики Лайнен, выдернул ее в коридор и захлопнул дверь.
Между приступами Габриэла лежала на спине и, тяжело дыша, дергаясь, с мукой и безнадежностью глядела в потолок. Иногда она закрывала глаза, но конвульсии не прекращались.
Во второй половине дня Ролли принес из Кесады новость: Фицстивен пришел в себя и смог ответить на вопросы Вернона. Он заявил, что не видел бомбы и не знает, когда и каким образом она попала в комнату, но после того, как мы с Финком вышли в коридор, ему вроде бы послышалось что-то похожее на звон осколков и глухой удар об пол у ног.
Я попросил Ролли сказать окружному прокурору, чтобы он не слезал с Финка и что завтра я постараюсь с ним встретиться. Ролли пообещал все это передать и ушел. Мы стояли с Мики на крыльце. Говорить нам было не о чем – ни слова за весь день. Только я закурил, из дома снова понеслись вопли. Мики отвернулся и что-то пробормотал, помянув черта.
Я нахмурился и зло спросил:
– Дело я делаю или нет?
– К чертям собачьим! Лучше бы не делал, – бросил он с такой же злостью и пошел прочь.
Послав его подальше, я вернулся в дом. Мери Нуньес поднималась по лестнице, но при моем появлении быстро отступила к кухне, окинув меня диким взглядом. Я ее тоже послал, потом двинулся наверх, где оставил Макмана охранять комнату. Он прятал от меня глаза – ради справедливости я послал и его.
Остаток дня Габриэла плакала и кричала, умоляя дать ей морфий. Вечером она полностью во всем призналась:
– Я вам сказала, что не хочу быть порочной. – Ее руки лихорадочно комкали простыню. – Вранье. Хочу. Всегда хотела и всегда была. Я думала и с вами сыграть ту же шутку, но сейчас мне не до вас, мне нужен только морфий. Повесить меня не повесят, это я знаю. А там все равно, лишь бы получить дозу.
Она грязно хохотнула и продолжала:
– Вы были правы: я вызывала в мужчинах самое плохое, потому что сама этого хотела. Хотела, и все тут. Не получилось лишь с доктором Ризом и Эриком. Почему – не знаю. Знаю только, что потерпела поражение, но они тем временем слишком хорошо меня узнали. Вот и умерли. Риза усыпил Джозеф, а убила я сама, но потом мы внушили Минни, что это ее работа. И убить Аронию подговорила Джозефа я – он выполнял любые мои просьбы и убил бы, если бы не вы. И Харви заставила убить Эрика. К чему мне брачные узы с хорошим человеком, который собирался сделать из меня хорошую женщину?
Она снова засмеялась и облизала губы. – Нам с Харви нужны были деньги, а у Эндрюса я много взять не могла – боялась, заподозрит. Тогда мы задумали добыть их, инсценировав похищение. Жаль, что Харви застрелили... великолепный был зверь. Что касается бомбы, она лежала у меня давно, уже несколько месяцев. Я ее выкрала из лаборатории отца, когда он проводил
Пришла пора смеяться мне:
– Может, еще признаетесь, что похитили Чарли Росса, а заодно подорвали «Мэн»?
Буча продолжалась не меньше часа, пока Габриэла не выдохлась. Время тянулось медленно. Спала она на этот раз часа два – на полчаса больше, чем в прошлую ночь. Мне тоже временами удавалось задремать в качалке.
Незадолго до рассвета я почувствовал на себе чью-то руку. Стараясь дышать ровно, я чуть-чуть приоткрыл глаза. В комнате было еще темно, но мне показалось, что Габриэла лежит на кровати, правда, спит она или нет, разглядеть не удалось. Голова моя во сне откинулась на спинку. Я не мог видеть ни ту руку, что лезла во внутренний карман пиджака, ни другую, левую, над моим плечом, но пахли они кухней, – значит, были смуглыми.
За качалкой стояла Мери Нуньес. Мики предупредил меня, что мексиканка носит нож. Я представил, как она держит его в левой руке. Но внутренний голос приказал мне не суетиться. Я опять закрыл глаза. Потом в пальцах у Мери зашелестела бумага, и рука убралась из моего кармана.
Я сонно пошевелил головой и переставил ноги. Когда дверь за ней без скрипа закрылась, я выпрямился и оглядел комнату. Габриэла спала. Я пересчитал пакетики – восьми не хватало.
Наконец Габриэла открыла глаза. Первый раз за все это время она проснулась спокойно. Лицо у нее было осунувшееся, но глаза – нормальные. Посмотрев на окно, она спросила:
– Уже день?
– Только светает. – Я дал ей апельсинового сока. – Сегодня можно поесть.
– Не хочу. Хочу морфий.
– Не дурите. Еда будет. Морфия не будет. Самое трудное позади, дальше пойдет легче, хотя вас еще немного поломает. Глупо требовать сейчас наркотик. Все ваши мучения коту под хвост. Вы уже фактически вылечились.
– Действительно вылечилась?
– Да. Осталось побороть страх, нервозность и воспоминания о том, как приятно было накачиваться.
– Это я смогу, – сказала она, – раз вы говорите, что смогу, значит, смогу.
Все утро она вела себя пристойно и только к середине дня на час-другой сорвалась. Но буйствовала не особенно сильно, и мне без труда удалось ее утихомирить. Когда Мери вошла со вторым завтраком, я оставил их наедине и пошел вниз.
Мики и Макман сидели в столовой. Во время еды оба не вымолвили ни словечка. Поскольку молчали они, молчал и я.
Когда я поднялся наверх, Габриэла в зеленом купальном халате сидела в качалке, которая две ночи служила мне постелью. Она успела причесаться и напудрить нос. Глаза были зеленые и чуть прищуренные, словно ей не терпелось сообщить что-то смешное.