Сотрудник агентства "Континенталь"
Шрифт:
Мы стояли так близко друг к другу, что каждый мог протянуть руку и коснуться меня. Одного из них я мог успеть застрелить, прежде чем остальные меня завалят. Это означало, что у каждого есть один шанс из четырех стать жертвой – достаточно низкий шанс для любого, даже для самого трусливого.
Я усмехнулся, что должно было изобразить уверенность – хотя я держался с трудом – и дотянулся до телефона: Я все же сделал первый шаг! И я проклял себя. Я просто дал им другой сигнал для нападения. Это случится, когда я подниму трубку.
Но я не мог отступить – это тоже может послужить поводом –
Пот сочился по моим вискам из-под шляпы, когда я левой рукой подтянул к себе телефон поближе.
Дверь на улицу открылась! За моей спиной раздался возглас удивления.
Я говорил быстро, не отрывая глаз от четверых мужчин передо мной.
– Быстрее! Телефон! Вызовите полицию!
С появлением этого неизвестного – вероятно, одного из клиентов Ньюхауса – я подумал, что теперь имею преимущество. Даже если он не сделает ничего, кроме как позвонит в полицию, неприятелю придется разделиться, чтоб позаботиться о нем – и это дает мне шанс выбить из игры двоих, прежде чем я буду повержен. Два из четырех – каждый из них теперь имел равный шанс получить пулю – это достаточно, чтоб дать повод даже смелому человеку немного подумать перед тем как напасть.
– Быстрее! – торопил я вновь вошедшего.
– Даа! Даа! – сказал он – и в его речи были явные следы иностранного происхождения.
Мои нервы были достаточно взвинчены, так что мне не потребовалось никаких иных предупреждений.
Я отпрыгнул вбок – вслепую бросился в сторону, подальше от места, где только что стоял. Но я был не достаточно быстр.
Удар, что был нанесен сзади, задел меня лишь по касательной, но этого было достаточно, чтобы мои ноги сложились, будто колени были из бумаги – и я кучей рухнул на пол.
Что-то темное ударило меня. Я схватил его обеими руками. Похоже, это была чья-то нога, нацелившаяся мне в лицо. Я скрутил ее, как прачка выжимает полотенце.
На мою спину обрушились удары. Возможно, кто-то бил меня по голове. Я не знаю. Моя голова ничего не чувствовала. Удар, что сбил меня с ног, ошеломил меня. Мои глаза плохо видели. Перед ними плавали какие-то тени, вот и все. Я бил, ломал, рвал эти тени. Иногда я ничего не находил. Иногда я натыкался на предметы, что на ощупь казались частями тел. Тогда я молотил и рвал их. Мой пистолет исчез.
Мой слух был не в лучшем состоянии, чем мое зрение – или даже хуже. Мир был беззвучен. Я двигался в тишине, что была более глубокая, чем я когда либо знал. Я был призраком, сражающимся с призраками.
Я обнаружил, что ноги снова слушаются меня, хотя какая-то корчащаяся вещь повисла на моей спине, и мешала мне встать ровно. Горячая и влажная вещь, похожая на руку, лежала у меня на лице.
Я вонзил в эту вещь зубы. Я откинул голову назад, насколько смог. Возможно, я разбил кому-то лицо, такова и была цель. Я не знаю. Во всяком случае, корчащаяся вещь больше не висела у меня на спине.
Смутно я понимал, что по мне наносят удары, тело слишком онемело, чтоб их чувствовать. Беспрерывно, то головой, то плечами, то локтями, то кулаками, то коленями, то ногами, я бил тени, что окружали меня...
Внезапно я смог снова видеть – не очень ясно – но тени обрели цвета;
Когда я повернулся и ударил ногой во что-то мягкое надо мной, что-то похожее на ожег, но не бывшее ожогом, охватило мою ногу – нож. Его укус сразу привел меня в чувство.
Я схватил плевательницу, и, используя ее как дубину, расчистил место перед собой. Мои противники бросились на меня. Я размахнулся и метнул плевательницу над их головами в матовую стеклянную дверь, ведущую на Калифорния-стрит.
Затем мы еще немного подрались.
Но вы не можете бросить плевательницу через стеклянную дверь на Калифорния-стрит между Монтгомери-стрит и Кирни-стрит, и не привлечь ничьего внимания – как никак это почти что сердце дневного Сан-Франциско. И вот теперь, когда я лежал, а шестьсот или восемьсот фунтов живой плоти вколачивали мое лицо в пол – нас растащили, и я был отрыт из под кучи нарядом полиции.
Среди них оказался и большой рыжий Коффи, но потребовалось много времени, чтоб убедить его, мол я это тот самый сотрудник Континенталя, с которым он разговаривал совсем недавно.
– Боже! – сказал он, когда мне наконец удалось его убедить – Ну эти парни и отделали вас! У вас лицо как мокрая герань!
Я не смеялся. Это не было забавно.
Я глянул одним глазом, который смог видеть только сейчас, на этих пятерых парней, что выстроились в линию поперек офиса – Сулз, перепачканная краской троица и мужчина с иностранным акцентом, который начал избиение с удара сзади по моей голове.
Он был довольно высоким мужчиной, лет тридцати, с круглым румяным лицом, на котором теперь красовалось несколько синяков. Он был одет в, несомненно, довольно дорогой черный костюм, который сейчас был весь изодран. Мне даже не надо было спрашивать, чтоб угадать его имя – Хендрик Ван Пельт.
– Ну, парень, и в чем дело? – спросил Коффи меня.
Крепко держа одной рукой свою челюсть, я нашел, что так могу говорить без особой боли.
– Эта шайка и переехала Ньюхауса, – сказал я, – то не был несчастный случай. Я бы не возражал откопать еще кое-какие подробности самостоятельно, но на меня напали, прежде чем я нашел для этого время. У Ньюхауса была банкнота в сто флоринов в руке, когда его сбила машина, и шел он в полицейское управление – ему оставалось пройти только полквартала до Зала Правосудия.
Сулз мне сказал, что он отправился в Портсмут-сквер посидеть на солнце. Но Сулз, кажется, не знал, что у Ньюхауса синяки под глазами – то, о чем вы мне рассказали когда делились информацией. Если Сулз не видел синяков, значит, с большой долей вероятности, Сулз не видел и лицо Ньюхауса в тот день!
Ньюхаус шел из своей типографской мастерской в полицейское управление с бумажными деньгами в руке – вспомните это!
У него были частые приступы болезни, которые, по словам нашего друга Сулза, до этого всегда удерживали его дома дней по семь-десять. А в этот раз он отлеживался всего два с половиной дня.