Сотрудник ЧК
Шрифт:
Достать лошадей оказалось нелегко. Выручил снова дядя Селемчук, к которому повела их Маруся.
Этот спасительный дядя Селемчук – Алексей наконец-то увидел его – был саженного роста старик, сплетенный из крепких узловатых сухожилий, костистый, с запавшей грудью и негнущейся спиной. Он сказал, что, у кого в самих Алешках есть сейчас лошади, он не знает, но верстах в трех – четырех от города живет его кум, у которого есть меринок и таратайка.
– Пийдемо до кума, – предложил он, – вин не откаже.
У городской заставы они простились с Марусей. Девушка придержала Алексея за руку.
– Ты смотри там, – сказала она, глядя в подбородок Алексею, – поосторожней все-таки…
– А что?
– Ничего. Так. Но
Алексей несколько раз удивленно оглядывался и смотрел ей вслед. А Воронько, краем уха уловивший их разговор, сказал вполголоса, чтобы не слышал дядя Селемчук:
– Дивчина-то к тебе того… присохла.
– Скажете!
– Точно! Я в таких вещах не ошибусь. – И, помолчав, добавил рассудительно: – А что? Очень даже симпатичная дивчина, самостоятельная.
Алексей отмахнулся. Но всю дорогу до станции он с непонятным волнением думал о Марусе, вспоминал ее лицо с ямочкой на правой щеке и маленьким ртом, у которого верхняя губа была тоненькая, а нижняя – пухлая…
Кум дяди Селемчука, Аггей Васильевич Кучеренко, хмурый и плешивый, с носом, похожим на губку, так он был изъеден оспой, согласился отвезти их до Степино, но ждать сутки или двое, пока они управятся с делами, отказался наотрез.
– Я еще засветло назад вернусь, – сказал он. – Неспокойно стало. Вчера вон банда налетала, нынче, верно, бродит окрест. А Степино, знаешь, что за место? Там бандюков видимо-невидимо, вся округа кишит!
– Ладно, – сказал Воронько, – нехай в один конец. На обратно сами лошадей добудем, нет – конфискуем у какого-нибудь кулачины.
Через полчаса они выехали. День был ветреный, но теплый. По небу суетливо бежали облака, точно спешили куда-то к месту осеннего сбора.
Недолго ехали степью, где шелест стоял от обожженных солнцем ковылей. Ветер подметал дорогу, относил пыль в сторону, и она широкой мглистой пеленой повисала над суходолами. Потом дорога пошла вдоль реки, то отдаляясь от нее, то спускаясь к самому берегу, заросшему высокими и редкими кустами ивняка.
Деревеньки и хутора Кучеренко объезжал. Вел он себя неспокойно, встречи с бандитами боялся до дурноты. Несмотря на внешнюю хмурость, был словоохотлив и всю дорогу рассказывал о бандитских расправах с теми, кто держится Советской власти. Таких историй он наслушался пропасть. А совсем недавно к нему на жительство с гуляйпольского района перебралась овдовевшая сестра. Муж ее служил в Красной Армии, был ранен и отпущен домой. Места там махновские, кругом кулачье. Бывшего красноармейца чурались, как прокаженного. А как-то днем в хату зашли двое – оба в красных галифе, оружием увешаны до зубов. Спросили, где хозяин. Сестра Кучеренко ответила, что хозяин в поле. Они настрого приказали ей из хаты никуда не выходить и остались ждать. Потом велели собрать на стол. Чуя беду и надеясь задобрить страшных гостей, она выложила им все, что было в доме, и даже полбутылки самогону достала. Только что принялись за еду, вернулся муж. «Эко ты не во время пришел! – подосадовал один из «гостей». – Ну, садись, закусывай, не стесняйся…» Ему налили самогону, чокнулись, заставили выпить за «единую самостийную Украину». Целый час мирно беседовали, расспросили, где воевал, как думает ставить хозяйство. Сестра Кучеренко уже надеялась, что все обойдется добром. Когда встали из-за стола, один сказал: «За потехой о деле забыли, пошли на баз, побалакать треба…» Увели хозяина во двор и повесили на перекладине ворот.
– Сестру не тронули, – рассказывал Кучеренко, косясь на придорожные кусты, – но она все одно рассудком ослабела, заговаривается, как блаженная. Ворота видеть не может. Чуть глянет – криком кричит, покойник ей мерещится.
Воронько сосал кончик длинного уса.
– Самая поганая штука – бандиты, – задумчиво сказал он. – Стойкая болячка. Видал когда-нибудь пожар на торфянике? Нет? Огонь в землю уходит. Загасишь в одном месте, а он в другом пробился. В другом загасишь, глядь, а уже в пяти местах полыхает. А то бывает, что и нет вроде огня, а все равно дымом пахнет и пятки жжет… Ничего, дядя Аггей, загасим, дай срок!..
А Алексей смотрел на желто-зеленые полотнища листвы, проплывающие мимо, и думал о своем. О Кате, о предстоящей встрече с ней и об отце. Он думал, насколько ближе и понятней был бы ему теперь отец, если бы им довелось встретиться. И припомнилось ему, как шесть лет назад, собираясь на фронт, перед тем как надолго, а может, и навсегда покинуть семью, отец решил поговорить с ним, надеясь, должно быть, оставить в душе сына зерно собственной веры в будущее. Тогда Алексей впервые услышал слово: «социализм». Отец долго и терпеливо объяснял его значение. В тот вечер Алексей почти ничего не понял, кроме того что социализм- это хорошее дело и отец за него горой. Но цепкая приемистая мальчишечья память сохранила все, от первого до последнего слова. Эту единственную беседу, когда отец разговаривал с ним, как с равным, Алексей вспоминал часто, с каждым разом обнаруживая, что все лучше и лучше понимает ее. А потом отцовские слова как будто растворились в сознании, и Алексей уже не мог вспомнить, что ему сказал отец, а что он понял самостоятельно. Он узнал цену человеческой крови, заливавшей просторную землю для того, чтобы на ней лучше и крепче взошло предсказанное отцом будущее… Алексей многое понял, и сердце в нем, не зачерствев, стало тверже – он почувствовал это не дальше, как вчера, когда Дина Федосова напомнила ему ту первую шпионку, которую он видел в своей жизни. Как и когда-то, были в его душе и смятение, и щемящая жалость, и глупая, неведомо откуда взявшаяся неловкость оттого, что он обманул ее, – но все это не могло уже заслонить главного: сознания, что сделанное им дело справедливо и что, если потребуется, он повторит все с самого начала…
И еще он думал о Марусе…
ТИХИЙ ХУТОРОК
Около трех часов пополудни они подъехали к Степино, небольшому, всего в семь дворов, зажиточному хутору, стоявшему на берегу Днепра. В лесу, не доезжая с полверсты, Кучеренко остановил лошадь.
– Степино, – сказал он, указывая кнутовищем на видневшиеся между деревьями коричневые груды соломенных крыш. – Тут и пешком пройти ровно ничего. Не осудите, милые, дальше не поеду: бандитское это гнездо!
– Дальше и не надо. – Воронько спрыгнул с таратайки и размял затекшие ноги. – А тебе я скажу, дядя Аггей, – напророчил он Кучеренко. – помрешь ты не от бандитов, а от несварения пищи: больно у тебя кишки тонкие, трусоват вышел. Слезай, Алексей, пешечком дотопаем.
– Так я ж не военный, – в оправдание пробормотал Кучеренко.
– Ладно, довез – и на том спасибо. Прощай.
Кучеренко с виноватым видом повернул меринка и, пожелав им удачи, уехал.
– Прячь пушку, – сказал Воронько Алексею, – нечего людей пугать. Хай их думают, что мы дезертиры или еще что. От лишних вещей отделаться надо. Не сообразили мы, Лексей, дорожные узелки соорудить, была б маскировка…
Под кустом татарника, заломив на нем стебли для памяти, они закопали кобуры и полевую сумку Воронько (документы он переложил в верхние карманы гимнастерки, которую надел вместо сюртука). Оружие спрятали под одеждой. Хлеб и кусок шпика, припасенные Воронько, съели.
Круто свернув вправо, глубокой лесной балочкой, промытой родниковым ручьем, они обогнули хутор и подошли к нему с противоположной стороны, чтобы на случай казалось, будто путь их лежит не из Алешек.
Перед хутором возвышался большой холм, поросший низким кустарником. Дорога прорезала его насквозь как раз посредине, и холм был похож на разделенный пополам каравай.