Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
— Почему? — сдерживая ярость, спросил Ермолаев. — Интеллигентская кишка тонка?
Тяжело волоча ноги, Младенов подошел к нему вплотную и спросил вполголоса:
— Что ж, Иван Захарович, забыл ты, что ли, куда и зачем меня вызывали с месяц назад?
— Куда вызывали, знаю, а зачем — не очень, — честно признался Ермолаев.
— Ну так слушай, тебе могу сказать, — продолжал Младенов тихо. — На Дону меня мало знают, я человек приезжий, к тому же болгарин. Сведущие люди считают, что это немаловажно для подпольной
— А ты, Любен, часом, не брешешь? — усомнился Ермолаев.
Младенов обиделся:
— Если не веришь, езжай в район и наведи там справки. А коль поверил — не заставляй хлеба жечь. За это меня немцы сразу к стенке поставят, да и семью мою не пощадят.
Устыдившись своих подозрений, Ермолаев обнял Младенова, проговорил взволнованно:
— Ладно, Любен… Извини меня за дурацкий вопрос. Раз такое дело, иди-ка ты домой и поменьше мельтеши на глазах у людей…
Отпустив Младенова, он еще раз осмотрел все ящики своего письменного стола, проверил последние рапортички животноводческих бригад, а перед рассветом, разбудив уснувшего на крыльце мальчишку-посыльного, приказал собрать всех комсомольцев. Их в совхозе осталось только одиннадцать. Вернее сказать, комсомольцев не осталось вовсе — остались девчата-комсомолки. Парни давно ушли на фронт…
По вызову Ермолаева первой явилась Наташа Татаринова. Свежая, с влажными от утреннего купания волосами, она на бегу спросила с порога:
— Звали, Иван Захарович?
— Звал, Наталка-полтавка, — вымученно улыбнулся Ермолаев. — Садись. Пока соберутся другие, поговорим с тобой по душам. Ты, как я знаю, была первой помощницей у нашего садовода Ставрова, да и сейчас целыми днями пропадаешь в саду. Вот и скажи мне по совести: что будем делать с садом?
— Как это что будем делать? — удивилась Наташа. — Сад, Иван Захарович, в полном порядке. На деревьях хорошая завязь, черешни уже почти созрели, ранние вишни тоже. Только вчера мы с дядей Егором опрыскивали сад от плодожорки…
Ермолаев прервал ее:
— К нашей Дятловской, Наталка-полтавка, приближаются такие полчища двуногой плодожорки, что их ни парижской зеленью, ни самым крепким отваром полыни не одолеешь. Немцы, Наталка, вот-вот в станице появятся, и нам приказано заблаговременно все наши поля и плантации уничтожить, а самим уходить и скот в тыл угонять. Вот ты и скажи мне: как мы поступим со ставровским садом? Спилим поперечными пилами все деревья под самый корень или обольем их отработанной соляркой и сожжем?
Ермолаев видел, как медленно бледнело лицо Наташи, как задрожали ее пухлые губы, как из широко открытых
— Иван Захарович, родненький, да разве ж можно так?! Прошу вас: не надо ни спиливать, ни жечь сад! Слышите?.. Не надо! Не надо!.. Хотите, я сама умру, только сад пожалейте… Лучше я умру, а сад никому не отдам. Так и знайте — ни-ко-му!..
Наташа отшатнулась от директора. Заплаканное ее лицо некрасиво подергивалось. Маленькая, жалкая, только что казавшаяся беззащитной девчонкой, она вдруг подняла голову и сказала угрожающе:
— У меня запрятано ружье Андрея Дмитриевича… И заряженные патроны есть… Девяносто три штуки… Так вот знайте: сейчас я возьму ружье, патроны и уйду в сад… И если кто решится срубить хоть одно дерево, стану стрелять… Любого убью, так и знайте…
Такой реакции Ермолаев не ожидал. Он шагнул к Наташе, прижался небритой щекой к ее мокрым волосам и сказал растроганно:
— Ладно, дуреха… ангел-хранитель садовый… давай не будем реветь и вообще… Куда ни шло, оставим мы твой сад. Пусть растет, если пощадят его те двуногие плодожорки…
Услышав голоса за окнами, он вернулся к своему столу, сел, устало уронил голову на руки. Девчата-комсомолки, ввалившись в директорский кабинет шумливой стайкой, моментально притихли.
Ермолаев заговорил с ними, как всегда, спокойно, только, пожалуй, чуть суше обычного, короткими, отрывистыми фразами:
— Вам придется гнать в тыл скот. Пешим порядком. Путь предстоит далекий. Скота немало: сто шестьдесят коров с телятами, три сотни свиней, полторы тысячи овец. Никого не неволю, а только взываю к вашей комсомольской совести. И прошу не медлить с ответом: мне теперь же нужно знать, на кого из вас могу рассчитывать.
Раздался чей-то робкий голос:
— А когда уходить-то?
— Завтра в шесть утра.
Девушки зашушукались. Оказалось, что половина из них не может эвакуироваться по разным причинам: у одной больны родители, другая сама прихворнула, третья, грешным делом, готовится рожать, в чем вынуждена теперь признаться раньше времени.
Наташа Татаринова давно была подготовлена и ответила согласием немедленно. Недолго раздумывала и ближайшая ее подруга Ира Панотцова, худенькая, робкая девушка, сказала, что тоже погонит стадо за Дон.
— Правильно, Ирочка, — шепнула ей Наташа. — Мало ли что тут станут вытворять фашисты. Лучше уйти.
В полуоткрытое окно проник первый луч утреннего солнца, высветил ворохи рваных бумаг на полу, взволнованные лица девушек. Ермолаев, щурясь, обвел их взглядом, проговорил, подавляя вздох:
— Ну что ж… Кто дома остается, прощайте, девули. Держитесь тут как положено… как советские люди… А тех, кто в поход собирается, прошу быть завтра к половине шестого на берегу Дона против белого бакена…