Советская система: к открытому обществу

Сорос Джордж

Один из «хороших парней» в частной беседе предложил, чтобы мы попросили о совместном заседании с Экономическим отделом Центрального Комитета.

Это было организовано, и несколько человек из нашей группы принял Владимир Можин. Мы изложили нашу концепцию, и я сказал ему, что нам бы хотелось получить какие-то рекомендации от советских властей, иначе мы будем толочь воду в ступе и никуда не продвинемся. В ответ Можин на целый час зарядил то, что я называю «автоматическим говорением», пока его помощник, который был явно хорошо подготовлен, не задал несколько вопросов по существу. В результате получилось хорошее обсуждение, однако рекомендаций, о которых мы просили, мы так и не получили.

Я сказал Иванову, что я лично больше не намерен принимать участие в последующих обсуждениях,

однако фонд «Культурная инициатива» будет продолжать их финансировать. Встречи продолжались еще в течение нескольких месяцев, но мне стало казаться, что вся эта затея превратилась в туризм. Мы должны были представить наш окончательный доклад в мае – планировалась серия заседаний с участием академиков, членов правительства, партийных деятелей и прессы. Но этого так и не произошло, потому что Иванов попросил об отсрочке в связи с другими делами. Это меня не очень расстроило, потому что после всего, что происходило с рабочей группой, я больше не надеялся, что из этой идеи может что-нибудь получиться. Мне стало очевидно, что центр принятия решений парализован и тело централизованной плановой экономики уже слишком разложилось, чтобы питать эмбрион рыночной экономики. Однако я не жалел, что потратил время и деньги. Я много узнал о дезинтеграции советской экономики и параличе центра власти; кроме того, некоторые советские участники много узнали о принципах рыночной экономики. Я из этого всего вынес убеждение, что в ближайшее время оживить советскую экономику не удастся. Самое большее, на что можно рассчитывать, – замедлить процесс дезинтеграции, чтобы дать шанс гораздо более медленному процессу восприятия нового начать давать положительные результаты.

Я с гораздо большей надеждой смотрел на Польшу, где процесс дезинтеграции достиг апогея и выборы обозначили явный разрыв с прошлым. Это тот тип прерывистости, который дает возможность начать все сначала. Польша к тому же – это страна, для которой реально получить внешнюю поддержку, необходимую для того, чтобы вытолкнуть экономику наверх. Я считал необходимым продемонстрировать, что политическая трансформация может вылиться в экономическое улучшение. Польша – это та страна, в которой это возможно.

Я подготовил развернутый план для комплексной экономической программы. Она включала в себя три составные части: финансовую стабилизацию, структурные изменения и реорганизацию долга. Я утверждал, что все три цели легче достичь вместе, чем по отдельности. Это особенно было верно для промышленной реорганизации и реорганизации долга, постольку поскольку они представляют противоположные стороны национального баланса. Я предложил что-то вроде макроэкономического взаимного погашения долгов.

Я показал свой план Геремеку и профессору Тржиаковскому, который возглавлял «круглый стол» по экономике, и они оба отнеслись к этой мысли с большим энтузиазмом. Я начал организовывать поддержку в западных странах, но там я менее преуспел. Совершенно нельзя было касаться так называемого долга Парижскому клубу (то есть денег, взятых в долг у правительственных учреждений), что составляло три четверти всего польского долга; уступки, сделанные одной стране, непременно надо было бы распространить и на другие страны. Следовательно, нельзя было делать никаких уступок. Они сильно сомневались, что Польша захочет принять такую смелую программу, да и в любом случае сначала нужно было стабилизировать валюту в стране.

Последний довод был, несомненно, обоснованным и веским. Я связался с профессором Джеффри Саксом из Гарвардского университета, предлагавшим подобную программу, и финансировал его работу в Польше. Он возбудил всеобщий интерес своими идеями и превратился в очень неоднозначную фигуру, однако ему удалось сосредоточить дебаты на правильных вопросах. Я тесно работал также с профессором Станиславом Гомулкой, который стал советником нового министра финансов Л.Балцеровича и в результате более влиятельной фигурой, чем Джеффри Сакс.

Я посетил Варшаву неделю спустя после того, как новое правительство приступило к выполнению своих обязанностей. Это было исключительно любопытно. Я наблюдал явное столкновение двух подходов. Президент Центрального банка Бака, который был назначен президентом Ярузельским и был неподотчетен правительству, пропагандировал политику преемственности. Это означало бы постепенные реформы, и это сделало бы новое правительство зависимым от современных структур власти, потому что только они знали, на какие рычаги нажимать. Балцерович стоял за радикальный подход. Но его раздавила масштабность задачи, которая перед ним стояла. С собой в министерство он привел только двух новых людей. Почти во всем он зависел от старых сотрудников министерства – не лучшие условия для создания прорыва. Но Балцерович стоял на своем и представил радикальную программу на заседании Международного валютного фонда в Вашингтоне. Международный валютный фонд поддержал программу, и она вступила в действие 1 января 1990 года. Для населения это исключительно тяжелая программа, но люди были готовы многое вынести. чтобы добиться реальных перемен. Самая большая опасность во всем этом – возможные административные просчеты, которые могли расстроить программу.

И такие просчеты уже случаются. Вот лишь один пример. Я привез в Варшаву для обсуждения польского плана представительную группу консультантов по внешней экономике. Министр финансов подготовил бюджет на 1990 год, основываясь на предполагаемом уровне инфляции 140%. Это было несовместимо с планом Балцеровича, который призывал фактически к замораживанию зарплаты после первоначального переходного периода. Однако было уже поздно переписывать бюджет. К счастью, уровень инфляции поднялся гораздо выше, чем ожидалось в ноябре, таким образом, введя индексацию в 20% от стоимости жизни, план удалось подогнать под бюджет. Но ведь было бы гораздо проще составить бюджет под план и избежать таким образом повышения стоимости жизни.

* * *

После краха режима в Восточной Германии мое внимание опять переместилось в сторону Советского Союза. События чудовищно ускорялись, и я боялся, что нет времени ждать, пока польский эксперимент увенчается успехом. Только обещание широкомасштабной западной помощи Советскому Союзу могло предотвратить обрушивание в пропасть. Я суммировал свои взгляды в статье, которая была опубликована в «Уолл-стрит джорнэл» 7 декабря 1989 года, и предпринял отчаянную попытку связаться с президентом Бушем до его встречи с Горбачевым на Мальте; но мне удалось добраться всего лишь до помощника госсекретаря Лоуренса Иглбергера. Вот когда я решил написать эту «моментальную» книгу.

Я сел ее писать, преследуя несколько целей. Одна из них – помочь мне понять исторический процесс, в котором я принимаю участие; другая – донести это понимание до других людей; повлиять таким образом на ход событий – третья цель.

Для революционных периодов характерно, что события обгоняют способность участников их осознавать. Именно поэтому лидеры не могут долго удерживаться впереди, или, как говорят, «революция пожирает своих собственных детей». Это явление отчетливо наблюдается в Восточной Европе. В Советском Союзе, правда, Горбачев продемонстрировал сверхъестественную способность укрощать тигра.

Я пытался идти в ногу с революцией, приспосабливая и свои объяснения событий, и свои цели к обстоятельствам. Теперь я чувствую, что стоящие задачи намного превышают мои возможности и фонды должны будут отойти на второй план. Гораздо важнее пытаться влиять на политику западных стран. Я должен рискнуть и поставить под удар и свои фонды, и себя, чтобы разъяснить свои идеи и предложить план действий западному миру. В то же время я чувствую, что мои идеи требуют пересмотра. Я подходил к событиям с прекрасно разработанной теоретической системой, с которой я сверялся во всех своих начинаниях. Но по мере того как меня засасывает в исторический процесс, мне все труднее что-либо понимать. Я должен остановиться хотя бы на минуту и спросить себя, а что же я делаю и почему. Я запутался в событиях. Власть одурманивает, а я сейчас получил больше власти, чем когда-либо мог предполагать, даже если это всего лишь власть тратить валюту там, где ее сильно не хватает. Разумеется, это одна из причин моего такого активного участия. Но мне нужна более серьезная причина. Я хочу понимать, что происходит. Я горжусь своим пониманием: понимать для меня важнее, чем просто участвовать.