Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне
Шрифт:
— Позвольте, да вы ж сами только что…
— Не твое дело! Мы промеж себя ругаем свою власть. Ваше дело — сторона» [38] .
Тип психологического реагирования у Когана сходен. Он ощущает опасность перерождения «маленькой революции» в «преуменьшенный погром», но не принимает высокомерную критику идеи со стороны. При всех издержках это его идея, отказ от которой невозможен, невообразим.
В утверждении этой высокой революционной идеи, идеи светлого будущего, идеи коммунизма есть один важный — вечный — вопрос: о цене, которую человек (поэт, лирический герой) готов заплатить за нее.
38
Капиев Э. Избранное. М., 1959. С. 344.
Любимый мальчиками сороковых Багрицкий в большом стихотворении «ТВС» (1929), воображаемом разговоре с «железный Феликсом», услышал от него такое исповедание веры:
А век поджидает на мостовой, Сосредоточен, как часовой. Иди — и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься — а вокруг враги; Руки протянешь — и нет друзей; Но если он скажет; «Солги», — солги. Но если он скажет: «Убей», — убей.На съезде писателей А. Сурков цитировал эти стихи как «замечательную образную формулу мужественного гуманизма» и развивал ее дальше: «У нас по праву входят в широкий поэтический обиход понятия любовь, радость, гордость, составляющие содержание гуманизма. Но некоторые молодые (да и не молодые иногда) поэты как-то сторонкой обходят четвертую сторону гуманизма, выраженную в суровом и прекрасном понятии ненависть» (продолжительные аплодисменты) [39] .
39
Сурков А. Выступление на Первом съезде писателей // Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стеногр. отчет М., 1934. С. 514.
«Ненависть» как сторона гуманизма — таков идеологический и поэтический «новояз» тридцатых годов [40] . Имеют ли к нему отношение молодые поэты?
Багрицкий-младший, Всеволод (он переживает личную трагедию, арест матери), в 1938 году пишет «Госта», стихотворение-диалог, где идея сметенного лирического героя корректируется проницательным собеседником.
Сегодня мы будем С Вами одни. Садитесь, товарищ. Поговорим. «Какое время! Какие дни! Нас громят! Или мы громим?» — Я Вас спрошу. И ответите Вы: «Мы побеждаем, Мы правы. Но где ни взглянешь — Враги, враги… Куда ни пойдешь — Враги. Я сам себе говорю: «Беги! Скорее беги, Быстрее беги…» Скажите, я прав? И ответите Вы: «Товарищ, Вы неправ ы».40
О созревании этой идеи в поэзии двадцатых годов см.: Якобсон А. О романтической идеологии // Новый мир. 1989. № 4. С. 231–241. Автор показывает, как у Багрицкого, Светлова, Тихонова, М. Голодного, при всей их честности и индивидуальной искренности, созревал «культ чекизма», «революционного насилия», приводивший к «отчуждению совести» и «отчуждению идей», превращаемых в собственную противоположность. Комментируя статью Якобсона, И. Роднянская утверждает, что слово «нож» «входит в лексикон русской поэзии» уже у Блока, Есенина, Маяковского: «Идеологическая романтизация насилия, очевидная в одном из срезов поэзии 20-х годов, — только “вершки”. “Корешки” нужно искать в предшествующем десятилетии (или десятилетиях) — в эпохе “крушения гуманизма”, сотрясения тысячелетних ценностей и идеалов» (Там же. С. 243). Не будем вдаваться в поиски генезиса — «корешки» идеи лежат еще глубже; важен сам факт существования этой тенденции в поэзии двадцатых-тридцатых годов и одобрительного, если не восторженного отношения к ней.
Неправда, что кругом враги — только так, кажется, можно понять смысл этих строчек. И не случайно в конце стихотворения в комнату лирического героя входит мир «круглый, большой, крутой», мир, лишенный испепеляющей ненависти, страха и вражды.
Точно так же было бы несправедливо не видеть в когановской поэме иронической дистанции по отношению к «детским болезням» фанатизма. «В лице молочниц и мамаши Мы били контру на дому. Двенадцатилетние чекисты, Принявши целый мир в родню…» Можно остановиться здесь, объявив когановских мальчишек «интеллигентным» вариантом Павлика Морозова. Но прочитаем дальше:
Из всех неоспоримых истин Мы знали партию одну. И фантастическую честность С собой носили как билет, Чтоб после, в возрасте известном, Как корью, ей переболеть. Но, правдолюбцы и аскеты, Всё путали в пятнадцать лет. Нас честность наша до рассвета В тревожный выводила свет.Если смотреть без предвзятости, поколение сорокового года (не эстетически, а этически) оказывается ближе к «старому» гуманизму, чем к некоторым своим ближайшим предшественникам и современникам. Идея самопожертвования характерна для него гораздо больше, чем идея насилия, ненависти как составной части гуманизма. «Я не хотел этого. Я не хотел зла никому, когда шел драться, — размышляет герой гаршинского рассказа, впервые убивший человека в бою. — Мысль о том, что мне придется убивать людей, как-то уходила от меня. Я представлял себе только, что я буду подставлять свою грудь под пули. И я пошел и подставил» [41] .
41
Гаршин В. Четыре дня // Сочинения. М.; Л., 1951. С. 21.
«Мое поколение — это пулю прими и рухни» (П. Коган), «И необходимо падать юным… Пусть не песня, а я упаду в бою» (М. Кульчицкий).
Как герой гаршинских «Четырех дней», они торопились на войну не убивать, а подставлять свою грудь — чтобы торжествовало общее дело. Лишь помня об этом, можно понять место в их мире, в их стихах идеи интернационализма.
Можно, конечно, процитировать известное четверостишие Когана из неоконченной главы «Первой трети» («Но мы еще дойдем до Ганга, Но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии Сияла Родина моя») и победно объявить поэта сторонником «имперского экспансионизма» или, еще пуще, создателем образа «советского агрессора». Можно, но ведь стихи Когана совсем не про то. «Разумеется, вовсе не о военной экспансии, не о завоевании Россией Японии и Англии говорится в этих стихах. Распространится на всем пространстве земного шара и будет сиять в веках некая духовная родина поэта», — еще много лет назад хорошо объяснил Б. Сарнов [42] .
42
Сарнов Б. Рифмуется с правдой. М., 1967. С. 84.
«Не про то» и поэма Кульчицкого «Самое такое» (вторая крупная вещь поколения). Она тоже не об экспансии, а о России как о духовной родине поэта, о всемирном братстве людей («Только советская нация будет и только советской расы люди»), где на равных правах будут звучать и русский язык, и украинская «мова», где «как в русские в небеса французская девушка смотрела б спокойно». Не случайно эпиграфом к одной из глав Кульчицкий берет пушкинские слова: «Когда народы, распри позабыв, В единую семью соединятся».
«Самое такое» — поэма-утопия. Интернационализм был «высокой болезнью» времени и поколения.
Вообще, эти слова — коммунизм, революция, Советы — звучат в их стихах с искренностью и чистотой (может быть, последний раз в истории нашей поэзии).
После войны надежду и веру быстро сменил скептицизм. Личные, даже интимные формулы превратились в диктуемые и навязываемые лозунги и штампы. Сейчас легко снисходительно и даже злорадно упрекать поколение сорокового года за иллюзии и идеализм. Но лучше выслушаем их самих, тех, кому повезло вернуться.
«Здесь речь не просто о моей жизненной неопытности, а об идеализме целого поколения. И у меня нет охоты смеяться над идеализмом, — размышлял Д. Самойлов. — У нас принято уважать идеализм отрицающий — это мода, или убеждение, или русский обычай. Идеализм нашего типа надменно третируется людьми, которые были умнее, но не смелее нас, а теперь уже и не умнее. Они не хотели участвовать. В чем? Не было ли их самоустранение самосохранением? Не знаю. У них-то вот и принято считать наш идеализм незрелостью ума. Не знаю» [43] .
43
Самойлов Д. Люди одного варианта // Аврора. 1990. № 1. С. 58.