Современная американская новелла (сборник)
Шрифт:
— Да, бывают голодранцы такие тупые, что им вроде и белым-то быть ни к чему. Только небо зря коптят…
И Баламут пошел рассказывать байки про всяких дураков без гроша в кармане. Джон Генри уткнулся в журнал. Ему не хотелось, чтоб начали с войной приставать: убивал ли он кого-нибудь? Верно ли, что белые и черные друг в друга постреливают и называют такие убийства «несчастным случаем»? А правда, что вьетконговцы, когда на лагеря нападают и резню устраивают, стараются не трогать нашего брата, черного? Или вот бросают фанаты в бары, которые «только для белых»? Хм, неужто на самом деле так? Джону Генри хотелось, чтобы с воспоминаниями его оставили в покое. Хватит с него напалмового ожога на руке.
В зале публики поубавилось. Баламут, которому до всего есть дело, откашлялся и заговорил:
— Очень рад, Джон Генри, что ты здесь, тут у нас один спор вышел — может, ты уладишь. Я все втолковывал одному умнику, а он ни в какую. Говорит, он воевал с японцами во вторую мировую. Я сам воевал в Корее. Я говорю ему: япошки ростом меньше, а голова у них больше, чем у корейцев. А он твердит: япошки самые большие, потом идут вьетнамцы, потом корейцы.
— Знаешь, Баламут, корейцев я никогда не видал, — отозвался Джон Генри. — Японцев нескольких видал в Калифорнии, но так, не вблизи.
На белой равнине желтые люди. Волна за волной через джунгли. Одна волна ударила точно, как скорпион.
Поняв, что Джон Генри решающего слова не скажет, посетители откинулись в креслах. Заговорил снова Баламут:
— Но я одно знаю. Они дерутся как дьяволы, верно ведь? Я что хочу сказать — на Филиппинах я своими глазами видел, как они идут и идут.
— И что ж ты стал делать, Баламут? — спросил какой-то шутник.
— Всю дорогу стрелял и молился. Да-да, приятель, со мной все в порядке было. Да-а… На прошлой неделе подстригаю я Митчелла, и вот он рассказывает: мол, они там в армии собираются подсократить нашего брата. Неужто так и будет, а? Как война, так черномазых гонят в самое пекло, а как она к концу идет — тут нас и вышибают, выдадут тебе вонючую бумажку, и привет.
Джон Генри стал припоминать рассказы про войну. Придется выдать им что-нибудь, ясное дело. Роскоу как-то поделился с ним историей, а ему ее рассказал один кореш. Вот Джон Генри им и расскажет, не откладывая, чтоб больше не надоедали. А уж свою собственную историю прибережет до другого раза.
— Да-a, на войне чего только не бывает. Раз надо мне было проехать на джипе по одной дороге, а она раньше простреливалась — закрыта была. Выехал я из лагеря, проехал милю и тут вижу белого паренька с винтовкой. Говорю ему, куда еду, и спрашиваю, открыта ли там дальше дорога. Да, говорит он, открыта, езжай на здоровье. Ну, я газую — и поехал. А все оружие при мне — большой пистолет на поясе. Погодка в тот день была неплохая, вроде как сегодня, только теплей, ну я уселся поудобней, думаю — прокачусь с удовольствием. Кручу себе по дороге меж поваленных деревьев и прочего, то к дело попадаются воронки от снарядов. За всю войну другого такого мирного денька мне не выпадало, ей-богу. Ну вот, еду я себе, еду, и, когда подруливаю к деревне, куда ехал, там стоит другой часовой — наш брат. Смотрит он на меня — и глаза таращит. «Откуда ты взялся?» — спрашивает. Когда я сказал откуда, он как стоял, так и сел — и начинает смеяться как полоумный. «Приятель, — говорит, — дорога-то эта закрыта. Не пойму, как ты цел остался. Вьетконговцы, верно, подумали, это псих какой-то прет, и долго-долго смеялись — оттого и пропустили тебя». Ну, тут я чуть не обделался. И подумал про того солдатика на другом конце, что пустил меня в путь-дорогу. Дальше, кончил я дела и назад воротился. Когда до лагеря добрался, отыскал того субчика и так отделал, что живого места на нем не осталось.
Бросив работу, опершись о кресла клиентов, парикмахеры смеялись. Отсмеялись было, но увидали невозмутимое выражение лица рассказчика — и снова захохотали. Хватаясь за животы, хлопая себя по ляжкам, они приветствовали хохотом возвращение старого знакомого, с которым, бывало, смеялись прежде. Джон Генри никогда не отличался в спорте, умом не выделялся, с девушками не хват, в счете не быстр, но зато всегда был мастак смешить. Что до смешных историй, тут он мог переплюнуть и черта в ступе. Джон Генри, чудила Джон Генри вернулся.
— Что теперь думаешь делать, Джон Генри? — Уж кто-кто, а Баламут умел спросить напрямик.
— Не знаю еще. Пока что поживу на пособие дядюшки Сэма, — Джон Генри отвернул рукав, показывая ожог от напалма. Случайно обронили около его взвода. Огненное желе с небес — подарок от какого-то дерганого летчика, своего. — Дядюшка Сэм кой-чего мне задолжал, верно ведь? — Посетители парикмахерской подались вперед и, нахмурившись, разглядывали безобразные рубцы.
— Заводу, я слыхал, требуются люди, — заметил Эрвин.
— А я не больно-то туда тороплюсь, — отозвался Джон Генри. Надо говорить с оглядкой: из тех, кто здесь сидит, многие как раз благодаря металлургическому заводу и имеют пусть хилые, но счета в банке, деньги на выплаты по ссудам, на врачей да колледж для детишек. — Ну, в общем, думаю пока. На четыре года я отстал, теперь нагонять надо, и неохота мне вкалывать на заводе за шиш с маслом. Что неохота, то неохота.
Баламут заметил: глаза Джона Генри застыли, взгляд сделался отсутствующим. Какая-то другая жизнь простиралась перед ним. Хотя посетители парикмахерской про себя согласились с Джоном Генри насчет завода, им не понравилось, что он сказал такое вслух. Им-то выбирать не приходится. Надо по ссудам выплачивать. В наступившей тишине Баламут снова правил бритву, что-то напевая себе под нос. Дорога домой — дело долгое, и Джон Генри, видать, еще домой не вернулся. Может быть, и вообще возвратиться не сможет. Баламут знал многих, кто так и не смог.
— Эй, читал кто на днях про Али — говорит, он мог бы отделать Джо Луиса и Джо Фрезера [34] одной левой с завязанными глазами в телефонной будке…
Дымок «травки». Для легких он не вредней, чем дым с пылью на заводе — работяги наглотаются его, а потом отхаркивают с мокротой, как отец и братья Джона Генри, к примеру. Заводские работяги — люди крепкие, по сорок лет в том дыму корячатся, за это получают от начальства бесплатно дешевые часики — а потом кашляют до посинения на крыльце дома или в постели, да так и не могут откашляться. Джон Генри стал торговать дымком, к которому тянутся люди более ушлые — дымок этот дает им потягаться с охранниками вселенной, покататься с комфортом на падающих звездах, как на шикарных лимузинах. Славная, легкая штучка этот дымок.
34
Речь идет об известных американских боксерах.
Пусти по кругу, Джон Генри. Ребяткам малость полегчает. На другой день все и началось — с пары порций для затравки. Подарил бывший солдат из городка по соседству — подарил Джону Генри и его городку. Двое дружков солдата — Такер и Арт — потом пособят Джону Генри, будут доставать эту штуковину. Они бывали в большом городе и знают, что к чему.
— Вот тебе, Джон Генри, клевая эта хреновина, попробуй.
Полночь что полдень, и огненная луна в небе, а они сидят в машине Такера на стоянке перед бильярдным залом. Это квартал Стрип — бильярдный зал, бакалейный магазин, прачечная-автомат, бар, заброшенная типография, — квартал, который расцвел, пока Джон Генри на войне был. Мимо медленно проезжают, грозно поглядывая, полицейские простофили. Арт дохнул на них дымком, пройдоха Арт, без зубов, глаза слезятся.
— Простаки никогда не слыхали про марихуану, а не нюхали и подавно.
Танцуй же, танцуй чудно и душевно — выходи, город, толкаться — танцевать под луной. Эй вы, угрюмые, нудные супруги, вылезайте-ка наружу, что прячетесь за ставнями, — вы ж все вокруг ненавидите и даже свои отражения в зеркале! Слыхали, что говорит про дымок хитрюга Дженет — она от него так и млеет, будто нездешние пальцы гладят ей грудь и ляжки? За такое блаженство она даже купит Джону Генри костюм. Танцуй, танцуй. Не его вина, что боги войны, отгрохотав, умерли и на их место скользнули ангелы удовольствия.