Современная американская повесть (сборник)
Шрифт:
Это было непереносимо, ум его просто отказывал и не принимал мысли, что теперь, через столько дней, так привыкнув к пистолету, он будет вынужден проститься с этой маленькой добавочной надеждой на спасение, с этим лишним шансом спастись, которого нет у солдат без пистолета, с этим тяжелым прекрасным черноносым защитником, который спасет его.
Известие, что Муссо приезжает с новыми пулеметами, заставило Маста сильно задуматься. В мыслях у него была странная раздвоенность: он знал, что получил этот пистолет у Муссо в каптерке, и вместе с тем ясно помнил, что купил его. И если подлинная история приобретения вызывала у него виноватый страх, то другая история, которую он сам себе внушил, вызывала светлую радость. При желании он мог теперь не только вспомнить лицо солдата из 8-го артиллерийского полка, у которого он купил пистолет, он мог припомнить, как происходила сама сделка, где и при каких обстоятельствах она совершилась. Этой линии он и стал держаться, а о Муссо просто забыл.
Поэтому, когда Маст вылез из самой верхней норы, номер шесть, где его сменили у пулемета, и увидел далеко внизу на шоссе маленький тягач, а в нем Муссо рядом с шофером и длинные стволы крупнокалиберных пулеметов, высовывавшиеся сзади, его вновь охватило это двойственное чувство, но тут же оно перешло в отчетливый страх.
Вообще-то в эти несколько дней, от случая с О’Брайеном до приезда Муссо, у Маста не было почти никаких хлопот с пистолетом. Ночью украсть его не пытались — все уже знали, что на ночь Маст засовывает его за ремень, под застегнутую рубашку. И продать его предлагали только трое, причем двое были из прежних покупателей — они выиграли в покер и теперь предлагали больше.
В остальном эти дни прошли для Маста спокойно, и теперь, когда он стоял возле шестой норы, наблюдая за машиной Муссо, переживания его, за недостатком более сильных слов, можно было охарактеризовать как болезненные.
Машина, видимо, только что остановилась — Муссо еще не вылез. Стоя на каменистой высоте, Маст наблюдал, как маленькая фигурка немолодого долговязого итальянца выпростала ноги из-под щитка и зашагала к часовому, который уже открывал проход в проволочном заграждении. Засов был отодвинут, и вдвоем они оттащили в сторону столб с гармошкой колючей проволоки, служившей воротами, тягач вслед за Муссо въехал внутрь, а потом с ревом полез к первой огневой точке, где, кроме пулеметных расчетов, размещался командный пункт молодого лейтенанта.
Маст следил за Муссо как зачарованный. В старике-итальянце он видел только личного врага, мстителя. Если пистолет был для Маста спасением, спасителем, то Муссо был дьяволом, сатаной, явившимся, чтобы отнять его. Маст мог только ненавидеть каптенармуса, люто, бессильно и со страхом. С другой стороны, Муссо был гостем из внешнего мира, связью, которой они были лишены, если не считать кухонных грузовиков, и Маста подмывало кинуться к нему, радостно пожать ему руку, спросить, что там новенького, как дела на Филиппинах? Эти два чувства сталкивались и теснили друг друга в душе Маста, бились за ничейную землю, которой было его тело, а сам Маст только стоял и смотрел, оцепенело, завороженно, как голенастый дьявол шагает вверх по склону к лейтенантской норе, — и тут же перед ним замаячило другое лицо, хитро улыбающееся лицо того артиллериста, который так ловко торговался с Мастом, чтобы содрать за пистолет лишние пять долларов.
Выход у него, понятно, был только один. Убраться с глаз долой и не показываться, покуда не уедет Муссо. Подкрепляя это весьма разумное решение, перед мысленным взглядом Маста возникла еще одна сцена; словно кольцо киноленты, прокручиваемое снова и снова, она доказывала от противного, сколь спасителен для Маста этот пистолет: все в тех же джунглях, на том же неведомом острове, все тот же японский майор опять набегал на Маста с той же блестящей инкрустированной самурайской саблей, и все тот же Маст лежал один, с той же раной, и все так же без ружья, но теперь уже и без пистолета. И в результате Маст видел, как тот Маст с трудом садится, а японский майор, расставив ноги над его ранеными ногами, заносит двуручную саблю и она, описав великолепный сверкающий полукруг, врубается под шею и разваливает сидящего Маста до пояса, точь-в-точь как тех пленных китайцев, которых снимали военные корреспонденты; и все еще живой Маст с мукой глядел на свою грудь и видел, как одна половина его тела отваливается от другой половины — на глазах у Маста, который с мукой наблюдал за тем Мастом. Снова и снова прокручивался у него в голове этот киносюжетик под названием «Страсти без пистолета», и Маст стоял, безнадежно наблюдая, как сабля раз за разом делит его пополам.
Но где ему скрыться? Быстрее всего — шмыгнуть обратно в шестую нору, где его только что сменили, но это значило навлечь на себя самые разные подозрения. Ни один человек в здравом уме не останется в этой гнусной яме, чтобы сидеть и болтать со своим подсменком после дежурства. Тогда другой выход: спрятаться «дома», в норе номер четыре, где лежит его имущество, сидеть там на казарменном мешке и надеяться, что его не вызовут.
Этот выход был тоже ненадежный, но третьего не было. Конечно, и его не удалось использовать. Если и была у Маста возможность спуститься туда незаметно, он потерял драгоценное время, пока стоял и глазел на Муссо и на картины из своего страшного будущего. Маст и близко не успел подойти к четвертой норе, как его заметил сержант Пендер, старший из позиции, и сделал именно то, чего боялся Маст, — позвал вниз выгружать пулеметы.
Неохотно, удрученно, не имея уже ни того, ни другого выхода и с тоской поглядывая на неиспользованное убежище, нору номер четыре, он брел мимо нее вниз к машине, к которой сходилось еще пять или шесть человек, созванных на выгрузку. Медленно пробираясь вниз по каменистому склону, Маст думал о том, что по какой-то непонятной причине, которую он никогда не мог нащупать, вся его жизнь, сколько он себя помнил, была жизнью виноватого и осужденного человека, и вот еще одно наглядное подтверждение: этим пятерым солдатам, которых позвали разгружать машину, нечего страшиться или опасаться, они ни в чем не виноваты; виноватый тут только он, Маст. Они могут идти сюда весело, со спокойной совестью, могут шутить и смеяться; не может только он, Маст. И почти все, что с ним происходило в жизни, происходило вот так же, и хоть бы раз он был сам в этом виноват. Да ровно столько же виноват, сколько теперь: не крал он пистолета. Почему так — Маст не мог понять, но так было всегда, и, подходя к машине, которая стояла у подножия высоты, Маст вяло, безнадежно спрашивал себя: неужели так и будет продолжаться до конца его дней? Неужели он всегда должен быть виноватым и осужденным, и если да, то почему? — спрашивал себя Маст, подходя к остальным.
Разгрузка была настоящим мучением, и Маст только тем утешал себя, что вряд ли такое может выпасть человеку дважды в жизни. Муссо не узнал пистолета и вроде бы даже не заметил его, но это не значило, что он не заметит через секунду. Поэтому за сорок пять минут, пока они снимали с грузовичка два тяжелых пулемета со станками-треногами, осторожно втаскивали по ухабистому каменному склону и устанавливали в окопах, у Маста душа была в пятках. Когда он спустился к машине, Муссо улыбнулся и поздоровался с ним, и он поздоровался с Муссо. Больше ничего не оставалось. После этого он все время норовил загородиться кем-нибудь или чем-нибудь от Муссо. Тот стоял, облокотившись на грузовик, рядом со старым сержантом Пендером и наблюдал за разгрузкой, чтобы они, не дай бог, не уронили, не помяли, не поцарапали его драгоценные пулеметы, а когда их сняли с грузовика и потащили вверх по опасному склону, он шел следом за солдатами и продолжал наблюдать. В глазах Маста — а самому ему казалось, что от невыносимого напряжения они у него ошалело выкатились, — этот старый солдат-итальянец с худым циничным лицом был живым воплощением зла. Слово «ненависть» даже бледно не обозначит того, что чувствовал Маст. Он ненавидел итальянца люто, смертельно, ненавидел с чистым воодушевлением паладина, всеми фибрами своего существа.
Далеко не сразу — по меньшей мере через полчаса после того, как уехал Муссо, а сам Маст посидел на камне, подперев голову руками, — до него по-настоящему дошло, что пистолет все же остался при нем. Маст был настолько потрясен всем пережитым, что мог ухватить сам факт, но не его значение. Однако немного погодя он осознал и это: все мучения позади, а его спаситель остался при нем. Доподлинно. Его пистолет принадлежит ему, и никому больше.
Очевидно, бумажка, которую он подписал, потерялась при сборах или переезде из Скофилда. А может быть, потерялась уже здесь. Здесь или там, но, что потерялась, ясно. И так же ясно было то, что сам Муссо забыл о нем. Маст все время ходил мимо Муссо, пистолет висел у него на поясе, Муссо смотрел на пистолет, но не заметил и не вспомнил.
Так что пистолет принадлежал ему, доподлинно и безраздельно, — может быть, впервые за все время. И снова в памяти у Маста всплыло лицо артиллериста, у которого он купил пистолет, и то место, где произошла покупка, и разговор, ее сопровождавший. Все это неопровержимо доказывало, что пистолет теперь принадлежит ему, что он его все-таки купил. Когда Маст поднял голову, весь мир выглядел совсем по-другому, по-новому, как будто Маст видел его впервые или как будто он весело искрился после чистого, освежающего дождя.