Современная болгарская повесть
Шрифт:
При моем появлении он знаком предложил мне сесть и продолжал все так же нервно и громко:
«А слева? Отвечайте же — слева? И на всем протяжении реки — одиннадцать тысяч и… сколько?»
«Одиннадцать тысяч шестьсот пятьдесят два, ваше высокопревосходительство!» — подсказал вполголоса один из пашей.
«Именно! Теперь сложите! Семнадцать тысяч плюс одиннадцать… — Сулейман заморгал, быстро подсчитывая в уме. — Плюс три тысячи из расформированной бригады и две тысячи двадцать два из отборной дивизии… И еще… Итого сорок восемь тысяч семьсот девяносто три! — возвестил он, закончив подсчеты намного раньше, чем его корпусные командиры. — Нет, эффенди, никакого отступления! Наоборот! Оба наших фланга
«Это противоречило бы нашему основному плану, ваше высокопревосходительство, — плану быстрейшего отвода войск к Адрианополю», — попытался остудить его пыл Валентин Бейкер.
Сулейман резко обернулся, посмотрел на него, поморгал, а затем с прежним воодушевлением воскликнул:
«Вот именно! Именно! Неприятель будет введен в заблуждение, что позволит нам беспрепятственно погрузить в вагоны наших людей!..»
Незачем посвящать вас в дальнейшие дебаты. Колоритнейшая личность, доложу я вам, был этот Сулейман. Беда, если ему что-либо втемяшится в голову! Другие наши советники поддержали Бейкера, но Сулейман уже принял решение.
«Я все беру на себя, — изрек он, — во благо повелителя нашего, султана!» Час спустя половина корпусных командиров, явившихся для того, чтобы узнать план отступления, отправились к своим частям с новыми повелениями. Предстоял грандиозный обманный маневр на обоих флангах. Цель — заморочить Гурко до такой степени, чтобы он предоставил нам достаточно времени для отправки сорока восьми тысяч семисот девяноста трех правоверных на новые оборонительные позиции.
Вслед за корпусными командирами отбыли и советники, мои соотечественники. Неутомимому главнокомандующему и прочим участникам военного совета тоже предстояло отбыть куда-то (а вместе с ними, вероятно, и моей персоне), но я был так голоден, что стал убеждать их познакомиться сперва с кулинарным искусством синьора Винченцо и его нового повара. «Воздадим должное их трудам», — сказал я и ничуть не удивился тому, что они тотчас же согласились, как любой из смертных, кто от завтрака и до ужина не притрагивался к еде.
Однако мне, пожалуй, пора на время умолкнуть. Я вижу, в каком нетерпении Фрэнк — его капитан Бураго уже пустился в свою грандиозную авантюру, незачем занимать вас далее такой обыденностью и прозой, как кухня синьора Винченцо.
7
— Кухня синьора Винченцо, как вскоре станет ясно нашим друзьям, не была чем-то обыденным, Фрэдди! — улыбаясь, отпарировал Фрэнк. — Понимаю! Понимаю! Осужденный на смерть тоже старается отсрочить хоть на час исполнение приговора. Впрочем, вы правы! Капитан Бураго уже пустился, как вы изволили выразиться, в грандиозную свою авантюру, и, поскольку он герой моего рассказа, я обязан последовать за ним.
Итак, эскадрон поскакал к Пловдиву. Где находился этот город, какое расстояние отделяло нас от него — мы не знали. Мы знали лишь: где-то впереди, в тумане. Да, я вновь говорю о тумане, потому что он вновь пополз по земле, с каждым мгновением становясь все плотнее. Изредка прорывались мы сквозь серую его завесу, и солнце встречало нас во всем своем сверкании. Белая снежная равнина расступалась, вырастали одинокие силуэты тополей и дорожных указателей, кинутые обозы… Белесые волны преграждали нам путь, захлестывали, обступали стеною со всех сторон. А мы превращались в бесплотные тени. Слева, справа, впереди и позади — отовсюду доносилось лошадиное ржанье, ухо ловило глухие проклятья, подавленный смех. И лишь изредка звучал короткий, точно свист нагайки, приказ, резко меняя направление, в каком мы двигались.
Я давно уже ехал подле Бураго. Не помню, как это сталось, сказали мы что-нибудь
«Тебе-то, Миллет, зачем это понадобилось, черт подери?»
«Такова уж доля военного корреспондента, — отвечал я. — Мир ожидает известий!»
Неожиданно налетели мы на какой-то обоз. Нет, я не в силах передать вам, что тут сталось. Мы скакали так быстро. Я увидел смутные контуры тяжело нагруженных подвод. Увидал людей и буйволов. Послышались возгласы: «Аллах! Аллах!» Кто-то выстрелил. Но мы спешили. Пробились сквозь них, растолкали. Помчались дальше. А четверть часа спустя мы врезались в толпу беженцев. Они брели нам навстречу нестройной толпой и в панике разбежались. По ужасу их — более, чем по возгласам, — поняли мы, что это болгары.
«Бедняги! — со вздохом произнес бай Никола. — Верно, село их спалили, и теперь они в холод бредут куда глаза глядят».
Я вглядывался, пытаясь обнаружить горящее село. Но так и не обнаружил. Впрочем, не в том суть дела. Фрэд Барнаби говорил тут о беженцах-османах, я — о болгарах, нечаянно напуганных нами. Вообще обо всех, кто встречался нам на путях-дорогах. Знаю, что нарушаю тон своего рассказа, но не могу удержаться, чтобы не сказать о них хоть несколько слов. Они ведь тоже — война. Другая сторона войны. Либо же причина ее и следствие. Я вопрошал себя тогда и вопрошаю сегодня: неужто на земле не достанет места для всех? Вот два наброска с натуры, — Миллет показал нам листы. — На одном насупленный турок, его жены в чадрах, дети. На втором — болгарское семейство; оборванные, отощавшие люди; быть может, несколько недель кряду прятались они в лесах. Как случилось, что страдают и те и другие? Что те и другие — составная часть враждебных, ожесточившихся миров, готовых стереть один другого с лица земли? Ответа нет. Пока еще нет. Его должно дать будущее. Будущее, которое искоренит первопричину всякого насилия.
— За подобные идеи семь лет назад у нас расстреливали, Миллет. Известно тебе это? — неожиданно вмешался Мишель. Он сидел в тени, взволнованно подавшись вперед, и я вдруг вспомнил, что он был как-то причастен к Коммуне.
— И еще не раз будут расстреливать, дорогой мой. Да и не только у вас, — отвечал Фрэнк. — Насилие в любом его виде лежит в основе всякой несправедливости. И войны, даже когда она необходима. Но мы забываем о социальных неправдах. О неравенстве, страданиях… Как подумаю, по какому крутому пути предстоит взойти человечеству — да еще в тумане погуще, чем тот, в каком продвигался наш эскадрон!
— Признаться, мне слегка наскучили ваши философические отступления, друг мой, — сказал Барнаби, демонстративно подавив зевок.
— Причина понятна, — отозвался Миллет. — Но, будь по-вашему, продолжаю… Не знаю, сколько проехали мы. Я лишь следил за компасом. Сначала мы двигались к югу, затем свернули на восток, даже на северо-восток — иными словами, вновь приблизились к Марице. Меж тем незаметно подкрались сумерки. Ветер сметал с окрестных лесов их снежный покров, бил в лицо, слепил глаза.
«Не растягиваться! Плотнее ряды!» — слышалась время от времени команда Бураго.
Иногда он кричал:
«Поручик Глоба, возвратитесь на свое место! Подпоручик Зенкевич, прошу на место!»
Но где было их место, когда строй то и дело сбивался, когда во мгле никто никого толком не различал? Зато с некоторых пор впереди замерцали притушенные туманом огни, и мы не сводили с них глаз. То было не селение. Быть может, чей-то бивак? Либо несколько биваков, один подле другого, потому что огни протянулись и на север, и на юг.